Бедные люди Тэомана Хоса
Монтескьё писал, что счастье или несчастье состоит в определённом расположении органов. Если внутри почти нет деревянных органов — ни счастье, ни несчастье невозможны. Ты просто сгораешь, не улыбнувшись уголками селезёнки и не заплакав голубоглазым голеностопом.
У почерневшей спички белая тень. Ей непросто в достоевские белые ночи. Приближаясь к воде, она промокает словом «вода», а касаясь умышленного камня, отвердевает и падает со всех несчастных мостов сразу.
Сон у спички устроен на невозможности, как бессонница у животных. Если уснёт — вытянется шведской, алмазной, фосфорной.
Каждая спичка — Пиноккио, не умеющий врать. Поэтому нос у неё еле видим. Деревянный человечек слишком худой, похожий скорей на узкую дверь, чем на огненную комнату исполнения желаний. Когда его сжигает Джеппетто, последней сгорает нога, с которой падает серный башмачок.
Северное сияние — мерцающий минусовым тропиком поднебесный коробок спичековых сосулек.
На столе лежат головоломки из спичек. Нужно убрать, переложить или сжечь лишнюю спичку и получится двухмерная скульптура, которую обходят вокруг на цыпочках пальцы, заложив руки за спину.
Горение спичек — это всегда возникновение нового алфавита. Он для того, чтобы ничего не написать и ничего не прочесть. Сгоревший алфавит языка, не оставившего ни единой книги. Скопление вытянутых чёрных дыр размером с крылья кислородного ангела.
Спички — это маленькая мебель. Шестьдесят смешных предметов из IKEA. Попав в пустой дом, они начинают по одной исчезать. Хоронят их в невысоких прозрачных пепельницах.
У спички есть сигарета. Нежная серийная любовница с длинными серебристыми волосами, которые спичка расчёсывает огнём. Во время занятий любовью сигарета становится всё меньше и меньше, и гаснет прекрасной карлицей. Иногда их писал Веласкес.
Спичка похожа на микрофон, в который поют обжигающие всё губы блюзы. Белый жемчуг на шее певицы к концу песни превращается в чёрный, ключицы истончаются до нитки, а мексиканская рюмочка с золотом больше не переворачивается в соль.
Спичка боится газового львёнка с синей гривой. Он рычит и поедает кипятки.
После смерти спички попадают в лес. Они покрываются прямоугольными ветвями с квадратными листьями. Треугольные птицы делают гнёзда, в которых птенцы превращаются в яйца. Желток и белок в них вращаются в разные стороны.
У женских спичек и мужских разные леса. Их разделяет непреодолимое пространство, которое меньше засохшей корочки на коленке споткнувшегося времени.
Они никогда не встретятся.
Жесты Каната Букежанова
Люди, сидящие в ночном кафе, словно построены из лопастей зелёного ковра-самолета. Через полчаса они закрутятся и улетят на узорчатом и прямоугольном боинге, туда, где зелень подарит себя только появившемуся на свет изумруду.
Кортасар писал, что мост — это человек на мосту. Столик в кафе — это люди за столиком. Они дополнительные ножки для его устойчивости во времени. Когда люди садятся за столик, он от удовольствия выгибает гладкую спинку и на ней появляются слегка заметные углубления для запаха кофейных чашек.
Люди — это растения, которые сами себя поливают жидкостями из красивых бокалов. Их листья с обручальными кольцами начинают подрагивать и воздух становится продолжением маникюра.
Музыка — это всегда неоперабельный пейзаж. У тел, которые внутри него, времени ровно столько, сколько продлится в тишине мелодия, когда закончится. За это время им нужно успеть побыть полубогами — брамсовыми насекомыми или домашними животными Сибелиуса.
Бисбилья́ндо, шёпотом — приём игры, когда быстро и тихо многократно берётся одна нота. Каждое утро мы все исполняем это, совершая привычные действия. Под этот шёпот ночь любит шуршать своим чёрным платьем ресниц, покидая проснувшееся.
Когда музыкант трогает клавишу, он словно выбирает в коробке конфет ту самую, которая вкусней остальных. Развернув и сняв музыку с клавиши, надкусывает и закрывает глаза начинке.
На ладони можно найти всё, что существует за пределами ладони. Любой ответ на любой вопрос. Видимо, так нашёл Жан Кокто ответ на вопрос «какую единственную вещь вы вынесли бы из пожара?» — «огонь».
Смотрящий на ладонь — смотрит в зеркало, которое не отражает, а предсказывает. Предсказывает прошлое, на полсекунды отстающее от настоящего, проступающего в исчезающей линии любви.
Хлопок одной ладонью может звучать по-разному. Это зависит от кожи лица воздуха, по которому наносится удар прикосновения.
Росинант. Четыре ноги как четыре спички. Одна кажется короткой, потому что полурастаяла в воздухе. Нужно выбрать её, чтобы у Дон Кихота получилось чиркнуть о коробок огня с деревянными сервантесами.
Холстомер — один из коней русского Апокалипсиса, самый несчастный. Он не понимает, зачем. Всадник подпитывается этим непониманием, меняя цвет, как ёлочная гирлянда на искусственной хвое конца света.
Кто-то целует лошадь. От этого в Турине даже у игроков «Ювентуса» становятся медленнее вытянутые мячи. Небо напоследок показывает кромешного Ницше.
Когда у рук много жестов, они не могут сосчитать собственные пальцы. Четыре мизинца с пятью безымянными пальцами складываются в косточки неповторимого оригами с кровеносной бумагой.
Жест — всегда напоследок. Быстрый постскриптум указательного хруста в ошеломлённой тишине.
Хризолиты Карлыгаш Кансеит
Пейзаж всегда предполагает, что глаза по нему пойдут босиком. До самого Джорджоне. Путь долгий и опасный. Может повстречаться ещё не написанное, но уже придуманное, и оно уведёт за края, на белую стену.
Пейзаж, как лист и его прожилки — швы на платье, которое надевают, когда за окном ничего не происходит, но вот-вот должно произойти. Обычно это серый мячик облака, начинающий скакать по земле, ища отличие тёплого от холодного.
Самые редкие глаза на земле зелёные. Пейзаж не любит делиться этим цветом. Дарит его обычно только тем, кто умеет отличить мокрую морщинку от высохшего ручья.
Там, где начинаются холмы, растут драгоценные деревья, которые называются хризолитами. Рождённые в зелёном огне. Шартрезовые подвижные камни обретаются на краю Ахимениды вавилонской. Поскольку каждый холм — это край Вавилона, то хризолиты — сверкающие пограничники, стреляющие в каждого, кто пересекает радужку горизонта.
Древесная роща — грин-карта, позволяющая холмам сжиматься там, где удовольствие до крика.
Иногда на ветвях поселяются болезни, капли дождя и другие птицы. Деревья впускают в себя только тех, кто умеет петь, блестеть или убивать.
Зелёное обнимает жёлтое за талию и вращает его до поцелуя танца. Он длится так долго, что овраги истекают пустотой, как открытые раны. Талия истончается и жёлтое карандашно больше не отличимо от зелёного.
Виллем де Кунинг говорил, что «наступает время в жизни, когда вы начинаете просто прогуливаться. И прогуливаетесь по собственным пейзажам». Если заблудиться, можно попасть в натюрморт.
Железо — это лимфа земли. Попадая на поверхность, она отвердевает и принимает форму ножа или украшения. Женщины носят эти ножи на шее, а мужчины сражаются на смерть кольцами и ожерельями.
Из зелёного теста вылеплено то, что нельзя надкусить. Оно помещается в микроволновый июль и тридцать дней медленно вращается, выпекая запах. Это блюдо для утончённых до осени августов.
Деревья — это бутоны подземных цветов, которые выращивают для своих жён гномы. Стебли, достигнув поверхности, сразу же забывают деревянные тайны крошечных нибелунгов.
Некоторые пейзажи появляются только для того, чтобы из них хотелось сшить платок. Узорами служат доброжелательные каменные опухоли.
Вокруг одинокого дерева скручиваются верёвочки километров. Позже ими привязывают непослушных лошадок. От этого они не становятся послушней, просто начинают выбивать копытами из земли луны. На них маленькая растительность, которая от страха моментально исчезает в изнанке женских кратеров.
В вымышленных мирах Александра Зелёного прямоугольные зурбаганы похожи на карты, которые предсказывают настоящее.
Коллекция дождей Георгия Макарова
Дождя и снега обычно много там, где его нет. В этом зазоре противоречия появляется то, что одновременно большое и маленькое. Как новорождённый великан. Или Hornquinten, золотой ход валторн, последовательность интервалов, играющих и выигрывающих у тишины единственное, что у неё есть — время.
Из чего варят кофе? Из границ между сахаром и солью, между пустотой и наполненностью, между утром в аравийской пустыне и временем, когда её сладкий песок проглатывает ночь.
Вымышленный Дмитрий Иванович. Периодическая таблица для распределения гранатовых плодов, похожих на череп ребёнка. В их зёрнах драгоценная химия для сочных серёжек.
Чёрным сахаром кормят только тех, у кого чёрные глаза и чёрный взгляд. Обычно они рождаются, чтобы считать звёзды и говорить на языке животных, погибших на Ноевом ковчеге. Долгие годы они носят с собой правильный кубик сахара, чтобы в конце жизни попробовать его белый вкус.
Чёрным вином поят вернувшихся с проигранной войны. Тогда они кричат по ночам шёпотом.
В каждой чёрной гладкой туче, похожей на отполированный камешек, спрятан последний дождь. Как последний патрон, который красиво полетит в открытый висок форточки.
Зелёные фруктовые женщины, лёжа в вазе, наперебой говорят о Рубенсе, чья выставка открылась в соседнем саду. Туда приходят поменять свои изгибы на фламандские. Смотрят на картины, как в зеркала, и превращают себя в отражения.
Груши похожи на ренессансных неваляшек. Они не падают с семнадцатого века.
Чёрная, самая маленькая на свете гора, тихо подползает, чтобы подслушать разговор. Ей тоже хочется всё поменять, она не нравится себе с детства. Пусть я буду белой чашкой, закрыв глаза, тихо просит она. И Рубенс, которого вообще тут нет, кисточкой белого Антверпена заколдовывает её навсегда.
Чайный кипячённый домик. Там внутри мастерские, где изготавливают тепло. Его рисуют, лепят и вышивают.
Шахматный сахар, сторожевая квадратная собачка, разыгрывает сицилианский гамбит с почтовым ящиком для писем. Выиграет, как всегда, ящик, и ему приснятся письма на итальянском языке.
Горит лишь одно окошко. Кто-то ещё не ложился. Заканчивает вышивать тепло крестиком. Золотой снег с опаской подглядывает за тем, не слишком ли опасно для него получилось.
Голубь хочет, но не знает как, построить от дождя укрытие. Сладкие палаццо липко тают. Но, сразу же становящийся древним, пернатый Рим красив, как и всё разрушается водой.
Первое и единственное правило архитектуры: сахар — это соль наизнанку.
Бабушки и другие существа Аскара Ахамана
Бабушек у человека всегда специально две. Одна знает жёлтый пароль к осени. Вторая умеет лечить вестибулярный аппарат падающих листьев. Обе готовят человека к зиме. Времени года, похожему на белую тряпочку, в которую молчат.
Апдайк догадался про бабушек. «Память обладает пятнистостью, как будто плёнку побрызгали проявителем, а не погрузили в него». Мы помним их пятнами пирожков с картофельной радугой и гробами с деревянной аневризмой.
Бабушки это два маленьких континента. Северная и Южная бабушки-америки. Между ними — мы. В проливных панамках.
У атомов великой степи спокойная глухонемая лихорадка. Лишь раз в год они собираются в молекулу единственного слова. В нём нет ни одного слога, но оно звучит бесконечно. Как крик лунного землетрясения.
Для каллиграфии степи бог использует заточенный до цвета клюв летающей лошади и чернила из крови четвёртой группы.
Степь во время засухи похожа на наждачную бумагу. Шлифуя небо, она стачивает его до последней облачной косточки. И тогда солнце опускается так низко, что птицы улетают под землю, а реки начинают пить собственную воду.
Кафка угадал, что нет ничего тише, чем возвращение в собственный дом. В дверях любое стерео становится моно и дальше сужается до толщины иголки, которой нужно проткнуть того, кто тебя дождался.
Пылинки, самые маленькие метеориты в мире, путешествуют автостопом из одной комнаты в другую. По дороге болтают с попутчиками на сером молчании о том, что в конце, и о заворожённости недоступным потолком.
В детской комнате ещё слышен постепенно забываемый диалект игрушек, на котором больше некому говорить. А мухе осталось совсем немного до превращения в обыкновенного чёрного ангела.
Деревья похожи на подвижные полоски в положительном тесте на беременность. Их раскачивает гинекологический ветер из стороны радости в сторону отчаяния. Старый аптекарский Бог продаёт правильную сторону за плоские зелёные антибиотики.
Деревья — это оголённые нервы, вытолкнутые из земли кротами, сокровищами и мертвецами.
В сентябрьские сумерки деревья разыграют театр теней. Покажут маленьким юпитерам представление с жирафами без пятен и чудовищами без зубов, сделанными из тонких, начинающих засыхать, пальцев. В конце спектакля звездопад и листопад на радость молниям меняются жёлтыми местами.
Чёрная вдова умеет возвращать бриллиантам детские тела алмазов. У них снова появляются ручки-ножки. Они зарываются ими назад в свой глубокий дом. После них остаётся книга с длинным названием «Хлопковое поле — учебник археологии поиска белой невесомости в воздухе». И они навсегда и без сожаления оставляют восемь миллиардов превращаться в девять.
Андрей Сен-Сеньков
Поэт, переводчик. Родился в 1968 году в Таджикистане. Окончил Ярославскую медицинскую академию. Автор 18 книг стихов, малой прозы и визуальной поэзии, около двадцати книг переводов. Лауреат премии Андрея Белого (2018), Специальный приз премии «Московский счёт» (2019). Стихотворения переведены на 31 язык, книги стихотворений выходили в США (премия американского ПЕН-клуба за лучшую переводную поэтическую книгу 2015 года), Сербии, Италии, Нидерландах, Беларуси, Великобритании, Латвии, Израиле и Грузии. Живёт в Алматы (Казахстан).