Стихотворение Т. С. Элиот «Marinа» относится к моим любимым. Более того, однажды по ряду ведомых и не ведомых причин мне удалось прочитать его таким образом, что с тех пор оно навсегда стало для меня «иконой» поэзии — явленной формой неявленной поэтической сущности, не дающейся ни мысли, ни концепции, ни формуле.
Переводы этого стихотворения, кажется, не очень удачны — то бойкая параллельная рифма в медитативном поле, то слово, чуждое русскому языку в последних строчках, но не в этом дело. Дело в том, что ни один перевод, на мой взгляд, не сумел передать качество мгновения, которому посвящено это удивительное стихотворение.
Что же в нем происходит?
«Marina» предварена эпиграфом из трагедии Сенеки «Безумный Геркулес», который звучит так: «Что за область, что за страна, что за часть мира?». Эти слова произносит пробудившийся от своего безумия Геркулес, только что убивший своих детей. Латинская фраза запечатлевает мгновение пробуждения героя к реальной жизни, от которой его отторгло насланное на него помешательство. Причем, переход к ней еще только происходит, герой ушел от прежнего восприятия мира, помраченного, но мир, в котором светит свет сознания, им еще не узнан, в нем он еще не сориентирован, его он пока что не узнает, он кажется ему — другим.
Во-вторых, ситуация стихотворения «Marina» опирается на сюжет шекспировской пьесы «Перикл», сюжет которой сводится в конце концов к тому, что царь Перикл разыскивает свою пропавшую дочь, родившуюся в море во время бури (Марина — морская) и оставленную им тогда на попечение добрых людей. Он пересекает моря, посещает дальние страны, перемещаясь по следам утраченной Марины, которая к этому времени стала уже взрослой девушкой, и наконец несчастному отцу показывают ее могилу.
Страшное известие повергает Перикла в тяжелое состояние — он отказывается от общения с людьми, перестает разговаривать, жизнь для него теряет всякий смысл, он впадает в некое «окаменение». Три месяца пребывает он в каюте корабля в немоте, в недвижимости, в отчаянии. И вот, однажды на корабль приводят молодую женщину, обладающую по слухам великой чистотой, красотой и владеющей искусством пения. Ее ведут к несчастному больному с надеждой на то, что общение с певицей каким-то образом ему поможет. И тут случается непредвиденное. Перикл заговаривает с девушкой и узнает в ней свою дочь, которую считал умершей, он словно воскресает, он слышит музыку небесных сфер…
Этот эпизод и взял Элиот для передачи… чуда, для воссоздания скачка пробуждения сознания уже не шекспировского Перикла, а некоего анонимного персонажа, которым может быть и автор/рассказчик, и читатель, и любой человек на свете. И все стихотворение посвящено этому ускользающему от описания, внесловесному переживанию, не дающемуся даже самым изощренным поэтам. То, что нельзя описать, — можно обозначить косвенно, и Элиот создает в своем стихотворении ситуацию, в котором внимательный и чуткий читатель способен пережить состояние пробуждения, что в точности соответствует теории «объективного коррелята», выдвинутой автором в его теоретических статьях.
Смотрите, что тут происходит, — ушедший в сумеречный мир Перикл (в стихотворении анонимный повествователь-герой) видит молодую девушку, пребывая в это время в мире и на планете, на которой его дочь его мертва, а жена погибла, пребывая в неотменяемой реальности беды, реальности погасших вещей, тупиковых ситуаций, умолкнувших птиц, тусклых предметов, немых «сосен», непроглядного «тумана».
И в тот момент, когда он узнает дочь, планета, на которой он живет, вместе со всем, что на ней есть, — преображается. Он слышит удары пульса, он видит волшебное лицо, незнакомая девушка становится его дочерью, события, звуки и предметы внезапно обретают глубинный, тайный и радостный смысл, сама его жизнь погружена теперь в столь глубинное измерение, что слышит (в пьесе) «музыку сфер». Одним словом, весь мир изменился полностью — и произошло это в мановение ока.
И вот что тут главное. Ведь внешне ничего не изменилось. И даже ничего не произошло. Для тех, кто стоит в этот момент рядом, — никакого преображения мира, никакого изменения не случилось. Корабль пребывает все тем же кораблем, матросы — теми же матросами, девушка, как была прекрасной девушкой, так ей и осталась, звуки волн и голосов — звучат по-прежнему, и лица вещей и людей все те же. Внешне (объективно) мир не менялся. Но герой живет теперь в новом мире. Он живет в «тот же самом мире», но таком «том же самом» мире, который, не меняясь, полностью изменил свои смыслы. И в стихотворении как раз и запечатлен переход из мира «с клыками собак» в таинственный и радостный мир одновременно «бесконечно далекого и бесконечно близкого». Несомненная и стойкая память говорит герою стихотворения одно (о смерти дочери и жены, о погасшей вселенной), а восприятие раскалывает несомненность ее доводов и льет вместе с физическим светом, идущим в глаза, нефизический, умный свет — в сердце.
Стихотворение повествует о великой метаморфозе пробужденного к новому существованию человека, оказавшегося, благодаря любви и отчаянию, в пробужденном к новому же существованию таинственном и небывалом мире, испытавшем космический сдвиг, который герой и создал, и разделил, и постиг, и при этом во время невероятной метаморфозы — ни для кого из окружающих ничего значительного или даже заметного не произошло.
Правда, у Шекспира через какое-то время некоторые из присутствующих, подхваченные незримой метаморфозой, вослед за Периклом тоже начинают слышать музыку сфер. И этот многозначительный намек на способность чуда повести за собой и других, сделанный великим драматургом, не мог быть не учтен автором «Марины».
Геракл пробудился от безумия, он пока еще не знает новых имен новых краев (не изменившихся ни для кого), и главное тут для него — не назвать их старыми именами, когда узнаешь в них то, что знал прежде — знакомую местность. Иначе можно их потерять снова.
Находясь в безумии, не осознаешь, что ты в безумии. Находясь в безумии коллективном, в его гипнотическом мире, не знаешь, что ты ненормален. Но пробуждение возможно для каждого. Во всяком случае, для многих оно может начаться с внимательного чтения этого удивительного стихотворения.
Чистота звукоизвлечения
Одна знакомая пианистка рассказывала о знаменитом исполнителе: у него рука, как у грузчика, но каждая нота поет, чистейший звук.
Читая недавно книжку одного современного поэта, я недоумевал — что мне мешает? Все на месте — ритм, образы, словарь, но словно какая-то стена между мной и им. Словно слушаю концерт по приемнику с сильными помехами.
Думаю, что речь идет о внутреннем звуке, о тех грязноватых обертонах, которые нельзя сказать, что слышим, но все равно воспринимаем. Чаще всего они возникают, когда звук «не раскален», не сжигает полуугадываемый мусор вибраций, конечно же, идущих от самого автора, от его взгляда на мир, а не только от его техники. Впрочем, эти вещи часто взаимосвязаны.
Старые мастера почти все владели звуком с чистыми обертонами, звуком, рожденным на скорости внутреннего света автора (пришедшего или пребывающего — другой вопрос). У Белого вы не найдете нечистой обертоники, у Блока почти нет, нет и у Заболоцкого. Чисты Драгомощенко и Парщиков. Среди работающих сегодня также не так уж мало обладателей чистого звука. Но слышит ли кто разницу?
Ловлю себя на том, что с удовольствием и радостью читаю Гонгору с его живым снегом и живым хрусталем. Переводы Грушко и Гончаренко, сделанные еще в 70-е, свидетельствует, что автор владел мастерством чистого звука. Жду обещанного Наталией Азаровой перевода Solitudes, «Одиночеств».
Ещё о чтении
Любимого писателя делает момент восприятия его текста. Есть ситуации, когда мы открыты чуду или, выражаясь строже, неформулируемой, но постигаемой информации, свидетельствующей о нашем врожденном бесконечном потенциале. Если книга прочитана в такой ситуации (чаще всего в детстве и юности, когда нас еще не вставили в социальный пазл концепты и элитарные вкусы и мы открыты еще чистому восприятию), то читательское озарение случается, и ИСТОРИЯ С КНИГОЙ И АВТОРОМ может продолжаться всю оставшуюся жизнь. Помню, что Блока я полюбил не потому, что прочитал его поэтический сборник, а потому что в «Комсомолке», случайно попавшей в руки, была напечатана статья почти забытого сегодня Сергея Наровчатова о «Незнакомке». Но это был тот самый момент открытости, и я помню, как падал луч солнца из школьного окна на смятые газетные страницы со строфой: «…и шляпа с траурными перьями», и Блок вошел в мою жизнь, прежде, чем вошел, — из-за окна, из-за солнца, из-за шрифта, из-за прерванного разговора с Ирой Арандаренко, девочкой из старшего класса, в которую я был тогда влюблен. Или в новогодний вечер, когда мы с другом пили пиво у ларька на Пресне, и он процитировал про «я пригвожден к трактирной стойке…», и эти стихи до сих пор живы тем морозом, вкусом пива и холодом не меньше, чем самим текстом. То же и с Анненским — «я на дне, я печальный обломок», — которого читал нараспев один лингвист, студент филфака на лавочке тогдашнего «психодрома», скверика перед старым Университетом, какой же вывод, а обыкновенный: стихи вещны, событийны, космичны и невозможны. И, воплощаясь в определенную ситуацию, они теряют в чистоте и «платонизме», но никогда их не утрачивают, сколько бы себя ни раздавали другим ситуациям и контекстам, ибо оба источника — отдающий и воспринимающий — безграничны.
То, чем я восторгался позже, все же происходило не так чисто, и потому дальняя память всегда надежней «ближней», потому что настоящая ближняя память осуществилась в том незамутненном настоящем, которое и в настоящем «настоящем» — настоящее.
Версия о мастерстве
Дзенская легенда рассказывает о мастере стрельбы из лука. Слава его была велика и распространялась на все Царство. Его мастерству не было границ — он мог попасть в глаз летящему орлу, в мелкую монету с расстояния в сто шагов, он мог стрелять стоя на самом краю пропасти, и страх не имел над ним власти. Некий молодой человек, снедаемый желанием добиться таких же высот, однажды отправился на поиски старого мастера. Он нашел его в бедняцкой хижине, далеко от городов и сел, и приступил к расспросам. Он сказал, что хочет стать его учеником. Внезапно он увидел лежащие в углу хижины лук и стрелы мастера и удивился, что они так небрежно брошены в неподходящем месте. Почему вы их держите там, — спросил ученик, но мастер не ответил. Тогда юноша взял лук и стрелы и принес их мастеру. Тот взял их, казалось, не совсем понимая, чего хочет от него юноша. Потом сказал: «это… это…» Дело в том, что он забыл, как называются эти предметы — лук и стрелы. Великий мастер стрельбы достиг предельного мастерства.
Я иногда думаю, не является высшим мастерством поэта тот его уровень, когда он перестанет произносить слова, погрузится в их изначальный безмолвный смысл и перестанет понимать слово «Поэзия».
И еще я думаю, что при необходимости первый мастер, не вставая с места, может, воспользовавшись луком (или даже не прикасаясь к нему), попасть в глаз летящей ласточке, а второй — написать стихотворение (возможно, не прикасаясь к бумаге или клавиатуре), способное исцелить больного или вдохновить безутешного.
Андрей Тавров
Поэт, прозаик, критик. Родился в 1948 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Автор четырнадцати поэтических книг, продолжающих и углубляющих поэтику метареализма, пяти романов, эссеистических «Писем о поэзии» (2011), сборника «И поднял его за волосы ангел» (2019) и книги сказок для детей. Главный редактор поэтической серии издательства «Русский Гулливер» и журнала «Гвидеон». Лауреат премии Андрея Белого (2019). Жил в Москве.