Лиза Неклесса о синтезе поэзии и визуала — и поиске пути к этим языкам
— Вспомни три первых вещи: стихотворение, рисунок и их совмещение. Какими они были? Была ли заложена в них основа того, что ты делаешь сейчас?
— Если говорить о первых опытах, это был скорее синкретический вид творчества: я начинала напевать ритмически организованные строчки, параллельно могла танцевать, переодеваться в разные наряды… Какие-то обрывки записывала мама. Например, «До мёда лилии сто пять дорог воды…», «В желудке у малютки было так темно…» Это было в четыре-пять лет. Первое «полноценное» стихотворение, сохранившееся благодаря сборникам студии «Зелёный шум», называлось «Храбрость бабочки». Природа занимала меня с детства (улыбается).
Рисовала я всегда, насколько себя помню, в детстве вставала и, пока все спали, бралась за фломастеры. Детские рисунки проходили под модусом кошек, я их очень любила, придумывала эпосы про нашего кота («Леопольд нас спасает»), рассказывала, что за кухонными часами находится кошачья страна, куда я хожу по ночам; в рисунках были бесконечные котоавтобусы, кототрамваи, котооблака, котосолнце… Одна из первых работ, лет около четырёх, называлась «Кот в раю», где акварелью на розовом фоне был изображён рыжий кот в колпачке. Примерно в то же время для маминой знакомой был нарисован кошачий ангел — в ангельской одежде и с крыльями. Рисование было целым миром, параллельно я придумывала истории, связанные с рисунками; к сожалению, их никто не записывал, но почти про каждую работу был, можно сказать, полноценный нарратив. Так что, в какой-то мере, синтез присутствовал уже тогда.
— В семье поощряли твои начинания, или ты делала вопреки?
— Мама водила меня в художественные кружки (во Дворце пионеров на Воробьёвых горах, позже в Дарвинском музее) и литературную студию «Зелёный шум», где у меня были прекрасные преподавательницы: Галина Ефремовна Чамина и Наталья Владимировна Давыдова. В 10 лет поступила в Московский академический художественный лицей при Российской академии художеств. Но это не значит, что я не сталкивалась с неприятием некоторых проектов, идей, текстов, особенно, когда стала старше, или со стороны других родственников.
— Как воспринимается поэзия с точки зрения художника?
— Мне кажется, в том, и в другом виде искусства мы имеем дело с образами. Может быть, с музыкой или хореографией в этом плане было бы сложнее. Когда пишу, я вижу не рисунок или звук — чувствую образ и выбираю, чаще всего бессознательно, каким способом его лучше выразить. Хочется немного поговорить о разнице между визуальным и словесным образом. В предисловии к диплому я написала, что стихотворение напоминает мне набор для навигации, наподобие карты Маршалловых островов: указатели, стрелки и разметки, которые приглашают читателя разместить на этой схеме внутреннее состояние, пройти по этому пути. Литература помогает читателю создать максимально индивидуальный, присущий только ему образ, который не сможет увидеть больше никто. Слова универсальнее изображений, поэтому иногда — более многогранны, всеобъемлющи, а иногда — более условны. Слова гибче, ими проще пользоваться — языком владеем мы все, а чтобы в рисовании без ограничений выразить всё, что ты хочешь, нужно учиться, нарабатывать этот язык в течение жизни. По сравнению со словом, изображение подчас даёт более конкретный образ — когда смотришь на картину, можешь сразу понять, что в точности имел в виду автор, а когда читаешь строчку, представляешь личный мысленный образ. Если я напишу «дача на залитой солнцем поляне», каждый представит какую-то свою дачу, сугубо индивидуальную.
Бывает, изображение тоже может работать как словесный образ — когда визуальный образ по какой-то причине становится абстракцией, обращённой скорее к интеллекту человека, и представляет уже не дерево вообще, а, скажем, символ, идею дерева, как, например, в работах концептуалистов, где визуальность подчас сведена к минимуму, а имманентная часть максимальна, или в традиционных жанрах китайской живописи, где этому способствуют иероглифы на бумаге.
— Кем ты в первую очередь чувствуешь себя внутри себя — поэтессой или художницей?
— Долгое время это было болезненным вопросом. Я писала и рисовала с детства, были разные периоды, когда превалировало одно или другое. В какой-то момент этот вопрос встал очень остро, я много думала о своей идентичности, кто же я, в первую очередь. Однажды я написала верлибр «Волны» и вдруг поняла, что именно в этом тексте все образы так или иначе визуальные (конечно, это не всегда так — наоборот, для меня очень важно, чтобы в моих стихах они были разные; другой вопрос, что иногда и звуковые, и тактильные образы можно визуально представить). И тогда я решила сделать художественную работу, назвала её «Волны. Ревизуализация поэтического текста», и в ней, по сути, перерисовала эти образы в виде картинок и разместила по принципу своеобразной ассиметричной мандалы, сопроводив текстом. Получилось, что в той работе я выразила то, что хотела, те образы, которые у меня стояли перед глазами, одновременно двумя способами, и визуальным, и поэтическим, стараясь это сделать максимально точно, и после этого у меня эти две идентичности слились. Философ Лида Воронина в предисловии к моей первой книге обозначила этот жанр пиктемой — «picture and poem together». Работа, о которой я говорю, сделана в 2011 году, с тех пор текстовое и визуальное — два языка, которыми я пользуюсь, описывая свою реальность.
А вообще, на мой взгляд, работа художника, как и поэтическая работа, во многом заключается в одном и том же — много и специфически думать.
Стоит отметить, что далеко не все мои работы посвящены синтезу искусств. Но когда меня занимает именно эта тема, я стараюсь, чтобы визуальная и поэтическая составляющие не подавляли друг друга, мне интересно их равноправное, равнозначное существование. Поэтому мне кажется слово «иллюстрация» по отношению к рисункам в моих книгах не вполне точно — рисунки не призваны делать текст наглядней или выступать пояснением.
На мой взгляд, у сосуществования визуального и словесного есть традиция — в китайской живописи и концептуальном искусстве, детских книгах, где невозможно различить картинку и текст по силе воздействия на читателя, на плакатах, даже в рекламе, где слова и визуал усиливают перформативную функцию друг друга, мемах…
Но если бы передо мной встал вопрос выбрать что-то одно, не исключаю, что это была бы поэзия.
— Видишь ли ты будущее в совмещении искусств? Или такие процессы останутся на периферии, будут подчёркивать индивидуальность метода/мастера?
— Это интересный и сложный вопрос. Мне кажется, граница содержится в вопросе: должен ли эти искусства совмещать один человек, или за них могут отвечать разные люди? К сожалению, современные художники часто довольно плохо знают современную поэзию, либо, скорее, сетевых авторов. А поэты не всегда хорошо разбираются в визуальном искусстве. Возможно, дело в том, что и то, и то требует насмотренности и начитанности. Поэтому подобное совмещение вряд ли станет повсеместной практикой. Но, возможно, это и ни к чему…
Что касательно синтеза искусства вообще, я вижу возрастающее внимание к нему. Мне нравится точка зрения, что мы живём в мультидисциплинарном мире, где мода перетекает в визуальное искусство, музыка — в перформанс, art в science и т.д. В современном искусстве есть интенция выходить за «рамки» (хотя у искусства и так их почти нет), в том числе за счёт альтернативных способов передачи знания, эзотерики, ритуальности, магического мышления. Это уже синтетическая область.
Если говорить о соединениях с литературой, приведу «альманах-огонь», где всё построено на взаимопроникновении сред и образов, что очень интересно. Или британский проект «Revolve: R», куратор Сэм Тредэвей собирает графиков, поэтов (я участвовала в качестве поэта), музыкантов и видеохудожников со всего мира, участники создают «ответы» на работы друг друга, каждый в своём медиуме. В итоге получается толстая книга и сайт, на который ведут куар-коды. Вообще, идея этого проекта мне кажется очень интересной, так как, по сути, она ставит вопрос о возможности перевода с языка одного искусства на другие. Нельзя не вспомнить и великолепный фестиваль «Поэтроника», многие годы проводящийся в Москве.
Вспоминаю и московский проект (хотя можно привести в пример уральские инициативы, или вообще расцвет зин-культуры) «Зины поэтов-художников», в котором художники иллюстрировали тексты современных поэтов (Оксаны Васякиной, Дениса Ларионова, Дины Гатиной и др.). Это вызывает интерес у обеих сторон и кажется продуктивным направлением. А дополнить ответ хочу немного провокативным высказыванием поэтессы и художницы начала ХХ века Ольги Розановой: «Специализироваться на одном каком-нибудь искусстве — это очень скучно».
— Получается, ты на полную используешь знания, полученные и в художественном лицее, и в Литинституте?
— Лицей был хорошей академической школой, после я ещё несколько лет занималась с педагогом по живописи и рисунку параллельно учёбе в Литинституте, делала наброски обнажённой натуры, что дало мне такую художественную базу, благодаря которой смело можно было начинать экспериментировать. Мне всегда хотелось чувствовать свободу в техническом плане, чтобы меня ничего не сковывало и не ограничивало, и сейчас я это ощущаю, даже если не занимаюсь реалистическим, академическим рисованием, например, не пишу портреты маслом, что было моей специализацией в школе. Но современное искусство мне пришлось осваивать самой, уже потом были Открытые студии Винзавода и т.д.
Наш лицей относится к Суриковскому институту, после него было принято поступать в «Сурок» или другие подобные заведения, но мне всегда очень хотелось получить более фундаментальный багаж гуманитарных знаний и, в целом, Литинститут мне это дал. Училась на заочном отделении, много читала сама, ходила на некоторые семинары и лекции очного отделения. И, конечно, мне очень повезло с семинаром Евгения Юрьевича Сидорова, где вместе со мной были люди, которые реализовались в литературе, например, Андрей Черкасов, Ксения Чарыева, Александр Маниченко, Эдуард Лукоянов, Ольга Машинец и другие… Наши обсуждения, конечно, были для меня невероятно полезны, на семинаре я составила более полное представление о современной поэзии — до этого у меня были какие-то обрывки, только некоторые имена наподобие Пригова, которого я очень полюбила ещё со времён литературной студии и т.д. Этот вышеупомянутый багаж гуманитарных знаний оказался для меня бесценным, в институте я, например, познакомилась с фольклористикой, работами по мифологии, что меня сейчас очень интересует и в поэтической, и в художественной практиках, и дало некоторый базис, на котором я могу её развивать. Не говоря о том, что в институте удалось прочитать множество интересных книг.
— «Феноменология смерти» стала твоей первой книгой. Едва ли не половину занимала теоретическая статья, затем шли стихи и рисунки…
— Статью написала Лида Воронина, оригинальный философ, которая долгие годы живёт в Америке, автор предисловия к книге Мераба Мамардашвили и Александра Пятигорского «Символ и сознание». Несмотря на разницу в возрасте, у нас наблюдается синергия замыслов, мирочувствия, интуитивное взаимопонимание… Основной вдохновенный импульс сделать эту книгу тоже принадлежит Лиде. Я описывала модусы насильственной смерти: как визуально, так и стихами. Тема смерти и дальше возникала в моих текстах, например, в книге «Превращения», но уже в несколько ином ключе.
— «Решето с ягодами» оказалось похоже на красочные книги из детства. Юлия Подлубнова писала: «Тексты Неклессы и ею же созданные визуальные ряды вступают в отношения взаимодополнения, взаимопроникновения, взаимопрочтения». И решала ты, кажется, не только поэтические задачи, а и взаимодействия искусств…
— «Решето с ягодами» я представляла целостным произведением, мне было важно издать его именно так, как я вижу. Я нарисовала обложку, наклеивала на страницы рамочки, которые потом пошли в вёрстку, расписала расположение стихов и рисунков… Мне хотелось, чтобы «Решето…» напоминало детские книги со стихами и картинками, например, «Конь морской», поэтому я стилизовала её под них, но, конечно, в своём духе. Для меня было важно сделать эту книгу именно такой, потому что, на мой взгляд, если бы в данном случае были опубликованы одни тексты, без визуального сопровождения, это обеднило бы замысел. Потому что, почему ещё «Решето с ягодами»? Конечно, это отсылка к Бажову, к его сказу «Синюшкин колодец», но не только. Помню, мой мастер в Литинституте Евгений Юрьевич Сидоров говорил, что мои стихи это: «Щедрость, не знающая границ». Мне кажется, что апофеозом этого изобилия для меня стала эта книга, где столько лета, зноя, солнца, цветов, дачной истомы, загородного счастья, и поэтому название — «Решето с ягодами» — это ещё и словно соединение всего, что я перечислила, попытка поделиться этим всем со зрителями и читателями в образе этого решета, полного ягод-самоцветов из сказа.
— А вот «1917» поэтически и художественно осмысляет революцию. Кажется, твои прежние поиски были далеки от подобных тем…
— Книга «1917» сделана к выставке Дома культуры «ГЭС-2», посвящённой наследию Ольги Розановой. Кураторы хотели предъявить традицию, основой которой стали именно её работы: от художниц прошлого, например, Лидии Мастерковой, до современных: арт-дуэта «Малышки 18:22», Александры Паперно, Анны Кондратьевой и, например, меня.
Когда меня пригласили поучаствовать, я вспомнила, что Розанова писала стихи, и делала футуристические книги, которые, можно сказать, такие одни из первых Livre d’artiste, книг художника на российской почве. Она иллюстрировала Велимира Хлебникова, много сотрудничала с Алексеем Кручёных… И нашла в её стихах образные переклички с моей поэмой «Революция», которую я писала довольно долго и довольно давно, посвящённой событиям 1917 года. Поэтому я взяла за основу свой текст, и, изучив техники, которые Ольга Розанова использовала в книгах (например, «Утиное гнёздышко… дурных слов», «Игра в аду» и других) и посмотрев и её коллег, например, работы великолепной Натальи Гончаровой, сделала иллюстрации, которые, на мой взгляд, уточняют текстуальные образы, а графические средства перекликаются (но не копируют) с теми, которые использовала Ольга Розанова.
— Расскажи про билингву A sieve filled with berries, вышедшую в Лондоне. Знаю, у неё была долгая издательская судьба…
— Цикл «Решето с ягодами» был написан во время пандемии. Летом 2020 года мне написала Филиппа Муллинз — она перевела стихотворение, ставшее, по её словам, глотком воздуха во время локдауна — и просила разрешения поработать со всем циклом. Это было последнее, завершающее стихотворение цикла, в новой книге «Превращения» оно тоже есть. Перевод мне настолько понравился, что я с радостью согласилась. Затем с ней связалось издательство Calque Press, издающее прозу и поэзию в переводах. Из российских авторов они раньше издавали только Анну Старобинец. Книгу в работу взяли быстро, но процесс издания растянулся на три года — и только в сентябре 2023 года вышла билингва, тоже с моими иллюстрациями, но в другом оформлении, маленькая, необычного формата, тактильно очень приятная. Купить её можно в двадцати с лишним странах мира, как на сайтах, так и в совершенно разных книжных магазинчиках, начиная с Великобритании и США, заканчивая Тайванем, Норвегией и Чехией… В общем, путешествует книга намного больше, чем я когда-либо путешествовала, и мне это очень приятно.
— Как воплощается инклюзивность в твоих художественных работах?
— Я не очень-то чувствую себя вправе говорить об инклюзивности, так как я не особо занимаюсь этой темой. Из своих работ могу вспомнить разве что текстильную серию «Никто не чужой_ая на празднике жизни», в которой люди с разными особенностями играют в мяч. Интерес к этой теме был для меня связан с интерсекциональным феминизмом и теорией пересечений. С одной из работ этой серии я участвовала в проекте «Женщины. Инвалидность. Феминизм» в галерее «Пересветов переулок». Также я с другими волонтёрами написала несколько тифлокомментариев.
Во время выставки «Клубок созвучий…» в ГЭС-2 я вела мастер-класс — мы делали книги художника и писали в них придуманными языками; на встречу пришли слабослышащие люди. ГЭС-2 уделяет много внимания инклюзивности, и это мне представляется крайне важным.
— Насколько тебе важен процесс отделения одного от другого: проведение выставки без текстов, выпуск книги без рисунков и т.д.?
— Далеко не во всех выставках, в которых я участвовала, была представлена моя поэтическая идентичность, и при публикациях чаще всего тексты выходили сами по себе. Мне важно быть представленной в отдельном поле, посмотреть, насколько мои работы или стихи/проза могут говорить за себя. Я не хотела бы, чтобы стихи и визуал, например, в книге, распадались на несамостоятельные половинки. Лучше, как в идеальной концепции брака, когда люди сами по себе — личности, но вместе образуют союз.
— Темы мифа и фольклора не раз возникают в твоих практиках. Что нового в мифе ты пытаешься открыть?
— Работа с фольклором и мифом происходит естественно, как обращение к праосновам культуры. Это видно и в цикле «Иван-волк и серый царевич», и в мифологических образах в других текстах, и в вышивках, в серии граттажей про лесные превращения…
Я создаю и собственный фольклор в проекте «Игорь». Мне интересен миф, это тоже способ в образе (да ещё каком) выразить основные события человеческого существования и жизненное содержание, которые всегда остаются актуальны. (В этом аспекте мне важна книга Владимира Проппа «Исторические корни волшебной сказки».) Не сказать, что я стараюсь открыть что-то новое в мифе, скорее, использовать его как один из способов расколдовать, разгадать наш мир. Разработка мифологем деревьев и грибов для меня — попытка глубинного контакта с собой, в ход идут и ассоциации, и воспоминания и т.д. К тому же, именно меня интересуют способы работать с традиционной русской культурой именно сейчас.
— Если говорить о выставках, вспомню «Женщину — украшение дома». Ты будто бы соединила прошлое с современностью, прочертив непрерывную кардиолинию патриархальной культуры.
— В патриархальной культуре сложился стереотип, что призвание женщины — украшать дом, создавать уют, самой служить украшением для чужих глаз. Индивидуальность конкретной женщины растворяется в этих вещах, она сживается с ними, они начинают определять её. Однако сейчас это не выглядит столь безусловным. Я хотела отрефлексировать и деконструировать этот культурный штамп. Несмотря на то, что гендерные стереотипы меняются, мы до сих пор встречаем их отголоски в кино, сериалах, высказываниях политиков, блогеров. На выставке, подобно триллеру «Степфордские жены», «милое» домашнее пространство объективированной женщины превращалось в комнату ужасов — вырвавшиеся из подсознания эмоции; в подобие дома господина Корбеса из сказки братьев Гримм, где в обычные бытовые предметы привносилось нечто опасное и жуткое.
— Ты уже упоминала Игоря. Прошу рассказать про этот проект.
— Тема грибов как идеальных нечеловеческих агентов меня интересовала с детства. Ещё в 2014 году я думала над созданием «Грибного журнала» со стихами, эссе и другими работами, посвящёнными грибам. Были собраны материалы, но журнал так и не вышел. В прошлом году мне удалось вернуться к этой теме — в галерее «Бомба» прошла моя выставка «Игорь» с графическими работами и текстами.
Этот проект — попытка пролить свет на цивилизацию, существующую параллельно с нашей – цивилизацию грибов. В ход пошли ассоциации разных типов и проекции — в рисунках и текстах, написанных в соавторстве с нейросетью как представителем нечеловеческой речи.
Наверное, первый вопрос, который возникает: почему гриб — Игорь? Однажды мы с художницей Таней Чертополоховой обсуждали имена и наши ассоциации к ним. В какой-то момент сошлись на том, что Игорь — очень подходящее имя для гриба, и лишь потом поняли, что «Игорь» фактически анаграмма слова «гриб».
В контексте проекта гриб многовариантен: это, например, и огромный дикорастущий съедобный гриб размером с дерево. Он может явиться девочкам в лесу, а затем испуганно убежать от них. Игорь не прочь выпить пива и пообщаться с «грибом-ловеласом», готов помочь подругам — Даше и Ане. Ему можно позвонить среди ночи, он возьмёт трубку и даст мудрый совет или предложит встречу на поляне. Гриб может увести невесту, а тридцать шесть грибов могут собраться и спорить, что такое сумасшедшие деньги…
Истинное существо гриба — это мицелий, грибница. Остальное лишь временные и отмирающие плодовые тела. Возможно, поэтому Игорь — всего лишь единственный мицелий с разными телами.
По следам выставки я сделала стикерпак для «Телеграм», который могут скачать все желающие.
— Какие другие твои выставки/художественные проекты наибольшим образом соотносятся с поэтическими практиками?
— В проекте «Женский голос» мы ещё с двумя художницами и поэтессами несколько лет создавали рисунки к своим текстам. Выпустили два зина, проводили поэтические вечера и artist talk. Был проект «Инструменты абьюзера» — с аудиоинсталляцией, совмещающей советскую песню «Из чего же сделаны наши девчонки» и записи текстов двенадцати современных поэтесс из шести городов разных стран о насилии. Инсталляция включалась, когда зрители поднимали крышки кастрюль с разными блюдами. Или проект «Инфография» с узорчатыми платками из шпателя и своеобразным трилистником, на котором совмещались фрагменты текстов, рисунков и нот к одноимённой выставке, посвящённой феномену рисунка на полях. В рамках проекта я изучала нотные листы, на которых писала черновики стихов и рисовала акварелью, и которые тоже были представлены на выставке.
Для «Revolve: R» я написала три стихотворения-ответа на тексты коллеги Сэма. Сейчас мы готовим с ним совместный проект на общую тему: один из нас пишет стихотворение, другой отвечает картинкой, затем мы меняемся. Итогом видится совместная книжка. В 2020 году мы с Ниной Александровой провели большой вечер женской поэзии в Открытых студиях «Винзавода» — выстроили маршрут с тематическими зонами, которые располагались на стендах художников. Причём подбирали зоны так, чтобы практики поэтесс и художников пересекались между собой. Один из последних подобных опытов — коллаборация с Дианой Галимзяновой, которая сняла короткометражное видео на текст из цикла «Иван-волк и серый царевич». Мы с Дианой обсуждали текст и концепцию видео. Мне очень интересно, что в итоге видео раскрывает новый слой этого стихотворения, даёт новый виток интерпретации и приращение смысла. Интересно для меня это было и тем, что визуальную составляющую в этот раз делала не я, а другой человек, привнося свои прочтения. Так что поиск взаимодействия ведётся очень разными способами.
— В начале года ты была в творческой резиденции в Вене. Как наше искусство соотносится с европейским? Актуально ли оно или нужно догонять?
— Я была в резиденции Museums Quartier — это главная венская художественная институция, и по их приглашению и, в частности, по приглашению Симона Мраза, которым я очень благодарна. Надо сказать, в Вене немало русских художников. Студенты из России, кажется, четвёртые по численности в Венской Академии искусств. Вена, на мой взгляд, хорошо сочетается с поисками русских художников. Это красивый, несколько консервативный, с имперской архитектурой город, который, при этом, открыт всему новому. Здесь зародился венский акционизм, довольно радикальное искусство. А «традиционность» Вены создаёт необходимое сопротивление, которое нужно для взаимодействия с современном искусством, в том числе таким живым и «крафтовым», каким часто является российское. Кроме того, Австрия видит себя культурным центром Восточной Европы, например, у них много грантов для восточноевропейских художников в разных программах.
Мне не кажется, что наши художники отстают. У нас далеко не так развит арт-рынок — в одной Вене множество галерей (не пересчитать по пальцам), фондов, меценатов… У нас этого меньше, поэтому большие бюджеты и дорогие материалы — скорее, исключения. У меня впечатление, что у российских художников много идей, но не всегда хватает возможностей для развития. Но, в целом, мы можем много дать, и обмен может быть полезен для обеих сторон. Но я было всего лишь два месяца, это только первые впечатления.
— Каким тебе видится современное искусство? Например, приёмы, разработанные конструктивистами, до сих пор в ходу, а тот же Уорхол его радостно «уничтожал»…
— Почему именно Уорхол? Искусство уничтожали много раз, по разным критериям, поводам, самые разные художники. Оно видоизменяется, но по-прежнему существует, как волшебное существо. Юрий Лотман в истинно макклюэновском духе говорил, цитирую по памяти, что искусство развивается так: что было содержанием, становится формой.
— Ты не первый год преподаёшь детям. Полагаю, и тут не обошлось без искусства…
— Я преподаю уже пять лет, самым маленьким моим ученикам меньше двух лет, самым старшим одиннадцать. Я преподаю арт, по сути, это такие уроки современного искусства с маленькой теоретической и большой практической частью. Делаем инсталляции, зины, экспериментируем с множеством техник (не все я сама пробовала до этого). Темы занятий не повторяются, каждую неделю что-то новое — сейчас, например, «путешествуем» по разным странам.
Конечно, помогает именно искусство, на нём всё и держится! Я стараюсь «оборачивать» уроки в игровую форму, у меня есть помощник, плюшевый тигр, который даёт ребятам задания и ужасно радуется их выполнению. Стараюсь экспериментировать с необычными источниками освещения, видео, во время урока играет тематическая музыка. Например, недавно праздновали Ивана Купала и плели венки из живых растений и лент, слушали народные песни, делали костёр из лампы и рабочих материалов, а в конце украсили всё самодельными гирляндами, прыгали через огонь, водили хороводы… Мне кажется, это создаёт на занятиях то, что мы с коллегами называем арт-магией.
— Что бы ты выбрала: выбраться на природу, что-то нарисовать или написать стихотворение?
— Я бы выбрала выбраться на природу, и там вдохновиться и поймать какую-нибудь идею!
Беседовал Владимир Коркунов
Лиза Неклесса
Поэтесса, художница. Родилась в Москве. Участница выставок в России и за рубежом. Стихи публиковались в журналах «ГРЁЗА», «Афиша», «Цирк “Олимп”+TV», «Незнание», «Дактиль», «Лиterraтура», «Stenograme», «Ф-письмо» и др., в альманахе «Артикуляция», в антологиях «Современный русский свободный стих. 1990–2018» и «Срок годности: сборник экологической прозы о человеке и планете», а также в ряде международных проектов в переводе на английский язык. Автор книг стихов с авторскими иллюстрациями «Феноменология смерти: несколько заметок» (2018) и «Решето с ягодами» (2021), «Превращения» (2024) и др. Живёт в Москве.