Аркадия Драгомощенко в начале 1990-х называли центром притяжения молодых ленинградских литераторов. Он и в самом деле менял поэзию — и пожалуй, действительно больше лианозовцев и коллег по петербургскому андеграунду повлиял на то, в каком направлении стал развиваться русскоязычный верлибр.
Более того, его поэзия преодолевала границы. По словам Наталии Азаровой, она <поэзия АТД> принуждает русский язык выйти на межнациональный, межъязыковой уровень, наводя нас на мысль, что «никаких “систем” языка нет, есть только социально значимые дискурсивные нормы».
Удивительно, но наша беседа — первое интервью хранительницы наследия АТД Зинаиды Драгомощенко. Можно было поговорить обо всем (и мы хотели!), но на этот раз речь — об их винницкой юности и о том пути, который ради взаимных слов и чувств преодолели два человека, срезая письмами сотни километров, препятствий, <разумных> доводов и разлук.
— Зинаида, расскажите о жизни (вашей и Аркадия Трофимовича) в Виннице — вы же именно там познакомились?
— О жизни Аркадия в Виннице могу рассказать, лишь приведя цитаты из его интервью и писем ко мне.
С Аркадием я проучилась один год в девятом классе, затем он перешел в другую школу. И только спустя шесть лет мы встретились на вечеринке, куда я пришла со своей подругой, а в Винницу приехала всего на несколько дней из Ленинграда. На следующий день мы встретились в институте, где Аркадий учился на филологическом факультете.
«Удивительная заброшенность младенчества и детства в еще небольшом в ту пору украинском городе Виннице, где закончил свою карьеру начальником управления Юго-Западной железной дороги отец в звании полковника. Когда поступил в педагогический институт, я слушал первую лекцию по литературоведению, в аудитории, которая некогда была кабинетом отца. Управление Юго-Западной ж/д превратилось в институт, в котором я учился. Не закрывая глаз, видел совсем другие лица, слышал другие голоса. К тому времени отца не было в живых. Школьные годы напоминают досадную соринку в глазу, медленно, но все же стекающую куда-то вовне, в странные промежутки действительно волшебных мгновений, случавшихся каких-то провалов и оцепенения, которые наиболее ярко вспыхивали в солнечные дни, пустынные, осененные мельчайшей искрящейся, повисшей в воздухе пылью. Холмы».
И вот, в аудитории, которая некогда была кабинетом его отца, и где он бывал в детстве, а сейчас слушал лекции профессора литературоведения Малинковского, Аркадий сказал мне, что хочет написать роман об отце: «Я помню, я хочу это помнить».
— Как я понимаю, речь о романе «Расположение в домах и деревьях». Но эта проза известна. Мне интереснее другое. Вам ведь пришлось возвращаться. Как же тогда удалось сойтись?
— Через день я вернулась в Ленинград, и два года длилась переписка. Аркадий переехал в Ленинград в 1969 году и поступил в ЛГИТМиК на театроведческий факультет. С тех пор мы жили вместе.
Из интервью Аркадия 2006 года:
«К тому времени, когда нашел на шкафу пишущую машинку отца, — я уже хотел быть писателем. Попробовал клавиши — лента пересохла, но машинка была замечательная: Rheinmetall, черная портативная, но расположение букв просто чудовищное. И когда пальцы нашли одну букву, вторую, третью — тут-то и возникло это чувство. Самое смешное, что это чувство у меня уже однажды возникало. Помню удивительный вечер, пять часов вечера — еще отец был жив. Я сидел в столовой, должен был быть какой-то праздник, по-видимому. И мама пришла в каракулевой шубе, морозно было, и она мне подарила записную книжку в клеточку, в коленкоровом переплете — по тем временам такая жалкая книжечка, а на ее раскладке хрустит клей, которым она склеена, — и карандаш. Большего счастья я в своей жизни не испытывал никогда. Я закрыл дверь в столовую, закрыл дверь на кухню, сел и написал: “На столе стоит лампа”. Я перечеркнул “лампа” и написал “зеленая лампа”. Это было что-то невероятное, потому что была эта “лампа” и на столе стояла лампа, но они были разные. И, тем не менее, имеющие друг к другу отношение. Возник тот фокус, который я до сих пор не могу разгадать. Какое-то головокружение, ты становишься на край непонятно чего.
В 11-м классе я опять нахожу пишущую машинку и пробую, ощущаю, и тут возникает странная вещь: технология на руках, средство у тебя в кармане, а что с ним делать? Руки чешутся, а что писать, как писать? В это время у меня образовались действительно хорошие друзья, один друг — Фима Кучер, режиссер, учился в ГИТИСе, приезжал в Винницу, сейчас живет в Израиле. Стало появляться то, что называли иностранной литературой: “Южный почтовый” в журнале “Нева” — попробуйте, прогрызитесь сквозь “Южного почтового” в 11-м классе, там письмо серьезное и плотное, роман Деблина — там экспрессионизм немецкий, двухтомник американской новеллы — другая панорама возникла перед глазами и она мне стала очень близка. Я понял, что здесь многие вещи мне гораздо интереснее читать, чем Гончарова. Хемингуэй — его рассказы до сих пор звенят в голове, Big Two-Hearted River — эти рассказы восхитительны. А Шервуд Андерсон, кто о нем сейчас вспомнит? Изумительный писатель. Книги стали подтягивать людей, которые эти книги читали или читают, или хотят прочесть. Из них образовался уже совершенно другой круг.
Бóльшая часть моих сверстников, с которыми я дружил, после школы поступила в Киевский институт кинематографии имени Карпенко-Карого на факультет кинорежиссуры. Появились планы уехать в Киев поработать для АПН (агентство печати «Новости»). Одним словом, я ушел в академический отпуск, между вторым и третьим курсом. Жил в Киеве диким образом в общежитии, которое находилось в Лавре, у святого источника — через Троицкую церковь это был самый короткий путь. Я прожил там почти семь месяцев, зарабатывал тем, что писал на украинском языке. Мой первый материал был про Институт кибернетики. Еще Амосов был жив, его кибернетика находилась в хорошо охраняемом месте: пропуска, ксивы, компьютеры стояли, машины ездили между ними.
Писал я еще для Mladá fronta — была такая чешская газета, ну как-то так я перебивался. Тогда же Параджанов выпустил фильм “Тени забытых предков”. Еще смотрел его “Киевские фрески”, и Осыка снял замечательный фильм “Камiнний хрест”, тогда уже Ильенко начинал как режиссер работать, после того как снялся у Параджанова. Это было хорошее время.
В 1967 году у меня возник роман с моей женой Зиной. Она тоже из Винницы, но тогда она училась в Ленинграде».
— Чем вас привлек Аркадий?
— Скоростью понимания. Мы с годами даже отвечали друг другу, не услышав вопроса. Многие обижались, что Аркадий их перебивает, но ему становилось скучно, когда собеседники долго выражали мысль или вопрос, на которые он мог ответить, — и он, не дослушав, отвечал.
На первом свидании Аркадий сказал, что хочет написать роман, и я ни секунды не сомневалась, что напишет. В письмах, а наша переписка длилась два года, он присылал стихи, и они мне нравились. К сожалению, Аркадий признавал только вновь написанные стихи и рвал старые.
Это стихотворение написано еще до встречи со мной, и прислала его мне Лиля Мурга — однокурсница Аркадия.
Конец 1967-го года:
«Вот я и устроился почти на работу. Предлагали место инструктора по молодежной прессе в обкоме комсомола и редактором заводского радиовещания. Как-то вышло, что согласился на последнее. Говорят, там работа на русском языке, и может быть, поэтому мне эту работу предлагали более настойчиво. Конечно, “предлагали” — гипербола, но шансы устроиться есть. Вот, кончилась моя жизнь относительно свободного художника. Кончились фаэтоны, студенческое остроумие, которое так и сверкает на страницах наших журналов, песни в полумраке о суровых мужах, что при бородах идут по каким-то диким краям, и душа которых чиста. И, вообще, отпадает потребность во всех аксессуарах, которые ранее окружали меня, несмотря на то, хотел я или не хотел. Просто ненужным оказывается. Я знал, но все равно ощущение такое, будто после сна выкуриваешь сигарету и шагаешь по улице, а уже день и мороз».
Аркадию почти 22 года.
Вот его письмо из Винницы в Ленинград:
7-1-68 г.
«Писал утром и не написал. Светило солнышко, а ты знаешь, как я люблю зимнее солнце.
Вот тебе и вечер. Написал я сегодня тыщу слов, как раньше, бывало, делал. Из них сгодится, очевидно, слов сто пятьдесят, или вообще ничего не сгодится. Ладно уж!
День-деньской думал — уехала ты или не уехала? Додумался. Ты похожа на снегиря. Они зимой — и ты тоже зимой. Но только у снегирей нет такой шеи…
Ну вот, а пока даю тебе две свои физиономии. Не корысти ради, а истины, а она, окаянная, познается — в чем? Ну вот, сравнивай меня со мной. Я есть и очень страшный, и не очень. Это друг меня снимал, художничек фотокамеры».
«Ты пиши, слышишь?» — приписал он в конце.
А вот фрагмент письма 1968-го года:
«Обещают в моем “Желтом домике” тиснуть рассказец. Удостоился похвалы. Получил предложение снести свои упражнения в изящной словесности к редактору “Комсомольского племени”. Во‑первых, платят лучше, во‑вторых, если что — то протеже могу получить от этого редактора. И пр…, пр… В понедельник пойду узнаю о результатах. Ох, и страшно мне! (А они все, разумеется, выпустили аж по две книги своих рассказов. Так-то.) За стихи боюсь».
А еще с Аркадием никогда не было скучно!
«Какое счастье встретить зимним вечером в доме, куда ты приглашен, хорошего собеседника! И, сидя недалеко от настольной лампы, не слишком яркой и не слишком тусклой, слушать, как говорит он, смотреть, как меняется его лицо, как движутся его руки, и, как будто издалека, течет его речь, перемежающаяся молчанием.
Совершенно неуловим тот момент, когда понимаешь, что нужно говорить тебе, и подхватываешь почти уже истонченную нить: несколько интонаций, свет, упавший на какой-нибудь предмет — легко и незаметно, просто и ненавязчиво облекаются словами и, словно в страшной игре, отталкиваясь от того, что видим, выращиваем дерево разговора со множеством ветвей, старых сучьев, молодых побегов, увядших и только лишь распустившихся листьев… Разрастается дерево, и тень его — молчание — тоже растет, суля, как и водится, прохладу и тишину.
Никогда “проповедник” не будет собеседником. Слишком рьяно относится он к тому, что говорит, слишком подозрителен к слушающему, да и не вера того, кто слушает, нужна ему, а покорность внимающего».
На остальные вопросы (а я прислал их полтора десятка. — В. К.) ответить кратко сложно — как можно рассказать о сорока трех годах жизни? Когда я пятилетнему внуку на кухне что-то рассказывала «о жизни», он, посмотрев на меня, произнес: «Жизнь пролетела, как ветер. Да, Зина?».
Беседовал Владимир Коркунов
Дата публикации: 02.05.2025 (из книги интервью «Побуждение к речи», 2020)
Зинаида Драгомощенко
1946-2025. Вдова Аркадия Трофимовича Драгомощенко. (Когда мы брали интервью, Зинаида Сидоровна принципиально просила не давать её биографию, выставляя на первый план мужа.)