Израильские рассказы
Кфар-Саба: Книга Сефер, 2025
Счастливое детство
В поселке Рышканы жило много евреев, но все они один за другим уезжали в Израиль и селились в Ашдоде, так что там скоро образовался филиал Рышкан со всеми героями моих рассказов и стихотворений. Парикмахер Яша стриг ашдодцев, учитель Юзик Урцкович натаскивал их по физике, баба Гитля следила за нравственно-моральным обликом молодого поколения. Поэтому Ашдод расцвел, а Рышканы пришли в запустение.
Когда мне было лет 14, куры, козы и бродячие псы свободно разгуливали по улицам, как мутанты после ядерной катастрофы. По дороге в школу меня в одном и том же месте подстерегал петух, злобный, как овчарка. Он с истошным криком набрасывался на меня и пускался в погоню. Один раз я убегал от взбесившегося барана, и мне кажется, я никогда не тикáл с такой скоростью.
В какой-то момент я оказался в школе последним евреем. На уроке труда, который у нас за отсутствием учителя превращался в импровизированную вечеринку, одноклассники заключили пари по поводу моих способностей к поглощению алкоголя.
— Никитин, выпьешь с нами?
— Не хочу. Но могу.
Меня обступили и поставили передо мной граненый советский стакан, до краев наполненный водкой.
— За наше здоровье выпей. Залпом можешь? Водку надо залпом пить.
— Могу.
Я взял стакан и выпил всю водку одним долгим глотком.
— Молодец! — сказал кто-то. — Защитил честь евреев. Владик, гони десять лей.
— Честь евреев?
— Ну да. Владик сказал, что евреи не умеют пить.
— Я и не умею, — признался я. — Это первый раз.
— Ну и как? Голова не кружится?
— Нет. Ничего не чувствую.
— А они вообще ничего не чувствуют, — заявил Владик. — Души-то нет.
Он меня часто донимал. Поэтому я спросил:
— Чего ты пристал ко мне? Я чем-то провинился перед тобой?
Все почему-то засмеялись.
— Ты перед Богом провинился, — ответил Владик. — Твои предки его распяли.
— Я не распинал.
— Это неважно. Оно через поколения передается.
После урока к нам зашла наша классная руководительница Эмилия Ивановна. Мы дружно встали (такой был порядок) и спели песню, которую требовалось исполнять при появлении Миль Ванны.
Существительное — школа,
Начинается — глагол,
Прилагательный — веселый,
Новый школьный день пришел!
Эмилия была представительной женщиной с большим черным горшком волос на голове и серебряным зубом во рту. О ее былой неотразимой красоте и крутом нраве ходили легенды.
— Напоминаю, что завтра у нас показательный урок! — сообщила Эмилия Ивановна. — Надеюсь, все готовы! К нам придет инспектор. Так что класс должен быть чистый. Чтоб помыли как следует!
Когда Эмилия Ивановна вышла, Толя, неформальный лидер, строго спросил:
— Кто сегодня дежурный?
— Надя Басова и Никитин.
— Никитин, понятно, белоручка. Так что, Надя, проследи.
— Уж я прослежу, — усмехнулась Надя. — Оближет у меня языком весь пол.
Кто читал мои тексты, знает, что в Надю Басову я был тяжело влюблен и ею за это демонстративно ненавидим.
Когда уроки закончились, я остался один. Надя куда-то запропастилась. Я сел, сделал домашку, написал стихотворение.
Про то, как мерзок я, ты любишь повторять,
Но у такой привычки есть изнанка.
Я часть тебя, как родинка, как ранка,
Которую не стоит ковырять.
Надя не появлялась. Тогда я взял метлу и начал мести класс.
Я подметал очень тщательно, потому что меня обозвали белоручкой и теперь мне надо было доказать, что это не так. На середине подметания в класс вошла Надя Басова и буквально упала на стул. Вид у нее был умирающий.
— Что с тобой? — подскочил я к ней.
— Плохо себя чувствую.
— Что случилось?
— Так…
— Ну иди домой, — сказал я. — Я сам все сделаю.
— Мне еще физику надо, — вздохнула Надя. — Дашь списать?
Тон у нее был как бы извиняющийся.
— Само собой!
Я отдал ей тетрадь и несколько минут молча наблюдал, как она списывает физику. Как двигаются ее руки, губы, глаза.
Это был первый и единственный раз, когда она разговаривала со мной как с непустым местом. Поэтому этот эпизод я запомнил на всю оставшуюся жизнь, хотя, казалось бы, в нем не было ничего особенного.
Я вернулся к метле, и, когда она уже собралась уходить, спросил:
— Ты как? Дойдешь домой? Давай я тебя донесу.
— Еще чего. Дойду.
— Ну хоть сумку помогу дотащить.
— Не надо. Это увидит еще кто-нибудь.
(«Скажут, Надя связалась с Никитиным, теперь вместе пекут мацу», — мысленно добавил я.)
— Ну как скажешь.
— Ты постарайся, ладно, хорошо тут помой. Миль Ванна просила, помнишь? Сожрет нам завтра мозги.
— Два раза помою.
— Ну пошла я.
Надя ретировалась, а я взялся за мытье полов. Передо мной стояло теперь три задачи.
Я должен был: 1. доказать, что я не белоручка; 2. не подвести Эмилию Ивановну и 3. заслужить признание Нади Басовой. Я хотел, чтобы пол блестел, как зеркало, и наутро никто вообще не смог узнать этот класс. Он должен был выглядеть так, будто здесь положили новый пол. С этой целью я решил помыть его семь раз. После каждой итерации мытья я шел в туалет за свежей водой. Домой я вернулся на несколько часов позже обычного и заработал оплеуху от бабушки, которая уже позвонила в милицию и морг.
Ночью я плохо спал, потому что понял, что к утру пол высохнет и перестанет блестеть.
Я встал и поставил себе будильник на 5 утра. Наутро я торопливо оделся и помчался в школу, уворачиваясь от дворовых животных разной степени бешенства. Я пришел задолго до уроков и еще раз как следует помыл пол с большим количеством воды, надеясь, что он сохранит свой блеск к первому занятию.
Первые два урока нам предстояли в другом месте, поэтому я не мог быть свидетелем встречи Эмилии Ивановны с рекордно чистым классом. Но после перемены она зашла к нам в кабинет биологии, тяжело и гневно ступая. Наверное, так Каменный гость являлся к Дон-Жуану. Лицо ее выражало невероятное презрение.
— Что за остолопы вчера дежурили?
— Басова и ее еврей, — сообщил Владик.
— Я один дежурил, — сказал я.
— То-то и видно. Я так и думала, что это Никитин!
Как выяснилось, в классе Эмилию Ивановну ждала катастрофа.
Во-первых, дети, которые пришли туда утром, развезли по мокрому полу всю принесенную с улицы грязь. Он был в серых подтекающих разводах.
Во-вторых, выяснилось, что мыть деревянный пол семь раз подряд очень плохая идея. Я должен был утром заметить некоторые изменения, но, невыспавшийся и ослепленный гордостью и предвкушением триумфа, ничего не заподозрил.
Старые доски разбухли и вспучились от воды. Класс выглядел как «Летучий голландец» после кораблекрушения.
— Сегодня все остаемся после уроков, — сообщила Эмилия Ивановна. — Будем обсуждать дисциплину.
Я подвел весь класс и всю еврейскую нацию. В глазах Нади Басовой я опустился еще ниже в иерархии существ. Торжествовал только Владик, которому удалось доказать мою природную никчемность.
После уроков Эмилия Ивановна раздала нам какие-то старые зубные щетки и приказала:
— У дальней стены стройся! Мы встали вдоль стены.
— Сесть на корточки!
Мы сели на корточки.
— У каждого своя полоска! Представили? Чистим пол. Начали!
Мы стали чистить пол зубными щетками.
Это, конечно, было абсолютно бессмысленное предприятие, потому что этому кабинету мог помочь только капитальный ремонт.
Через несколько лет мы уехали из Рышкан в Германию по линии еврейской эмиграции.
Мысленно возвращаясь к этому эпизоду, я понимаю, что важным он был только для меня, а в жизни других людей не сыграл сколько-нибудь существенной роли. И в школе не любили меня вовсе не из антисемитизма. Просто я для них был чем-то вроде инопланетянина. Я не умел играть в футбол или сверлить дыры. Поломой из меня вышел тоже так себе. Я плавал в облаках, и мне было свойственно некоторое высокомерие, которое инопланетяне проявляют к земным гуманоидам. При этом сам за собой я его не замечал.
Обратной стороной ненависти ко мне была особого рода любовь. Например, когда я в 11 лет уехал с семьей в Ставрополь, то, вернувшись спустя два года, обнаружил, что я личность легендарная, герой мифов, которые рассказывают у костра как эпические события времен богов и героев. Впрочем, в моем личном присутствии этот ореол быстро потух.
Приехав в Германию, я стал скучать по Наде Басовой и как- то написал ей многостраничное письмо, заключающее в себе как мои немецкие впечатления, так и развернутое признание в любви вкупе с раздумьями о наших странных отношениях.
Как я потом узнал, Надя прочитала мое письмо вслух перед всем классом.
Тогда я решил, что это она это сделала из злорадства, но теперь понимаю, что это произошло из той самой особой любви. Просто все были рады этому письму и хотели узнать, как я поживаю. Это было важное публичное мероприятие — чтение письма. Я снова стал героем мифа, воспоминанием об общем детстве.
Сейчас я думаю, что мое детство было счастливым.
Ценители музыки
Пенсионер Петя был человеком, который не только приобщил меня к стихам Мандельштама, но и научил пить. Мы покупали с ним и его молодой, привезенной из СНГ, женой белую, как иней, бутылку водки и шли все вместе в зоопарк. В зоопарке у нас была специальная беседка, прочно скрытая от посторонних взглядов густой листвой. Мы смотрели на животных, а потом прятались в беседке, ставили на стол водку, и Петя учил меня пить. Водка была прозрачная и как будто светилась изнутри. Жена Пети снимала все это на видеокамеру для будущих поколений.
Однажды я взял с собой гитару и, выпив, начал на ней играть. Так вышло, что в тот день мы сначала пили, а потом смотрели на животных. Когда я начал играть на гитаре, мы как раз проходили мимо верблюда. Верблюд был старый. Обычно он не обращал ни на кого внимания и со спесивым выражением лица ждал конца света от всеобщего оскудения. Но когда я начал играть на гитаре, он внезапно повернулся и посмотрел прямо на меня. Взгляд его был пронизывающим и тяжелым. Верблюд внимательно слушал. Я спел ему «Тридцать три коровы». Я всегда пою «Тридцать три коровы» и решил не делать исключение для верблюда.
Пенсионер Петя был поражен этой сценой до глубины души и предложил поставить социологический эксперимент. Мы пошли к обезьяньим клеткам и остановились возле семьи пяти огромных орангутангов. Орангутанги занимались своим делом. Старший орангутанг ходил по клетке с угрожающим видом и следил за порядком. Его супруга сосредоточенно жевала соломинку. Младший сын носился по клетке, средний онанировал со скуки, а старший созерцал собственную какашку.
Я подошел к клетке и заиграл «цыганочку».
Это был мой звездный час. Вокруг воцарилась тишина. Все — и люди, и обезьяны — слушали мою пьяную музыку. Я попадал по струнам только потому, что мои пальцы помнили «цыганочку» на ощупь. Все орангутанги, даже младшенький, подошли вплотную к прутьям внутренней клетки, прислонились к ним и внимали моей игре.
Когда я закончил, люди зааплодировали, обезьяны стали прыгать и издавать восторженные возгласы, а старший орангутанг протянул лапу в мою сторону. Я истолковал это, как желание рассмотреть гитару поближе, и протянул инструмент сквозь прутья внешней клетки. Это было ошибкой.
По всей видимости, он воспринял это как агрессию, потому что отпрянул от клетки, издал резкий возмущенный крик и поднял лапу, как бы призывая всех в свидетели. После этого им овладела ярость. Казалось, глаза его подернулись кровавой дымкой. Резким прыжком он бросился на прутья и стал трясти их, душераздирающе завывая. Вслед за ним на клетку напрыгнули остальные орангутанги. Это было так страшно, что люди отпрянули. Перед обезьянами остался стоять только я с гитарой. Я глупо улыбался, словно не понимая, что вызвало такое резкое изменение отношения ко мне. Подумав, я снова заиграл, надеясь заново приворожить заблуждающихся друзей. Силой искусства я хотел показать их неправоту, поднять их над уровнем бытовых обид и недоразумений.
Люди стояли за моей спиной и ждали, что произойдет. Петя глотнул водки из горла, а привезенная жена включила видеокамеру.
Увы, моим надеждам суждено было рухнуть. Орангутанги еще сильней затрясли клетку, а в следующую секунду стали в меня плевать. Плевали они мастерски, метко и далеко, так что, когда я удирал, весь в обезьяньей слюне, несколько выстрелов угодили мне прямо в затылок.
Через неделю я снова пришел в зоопарк — один, без Пети, его жены и без водки, надеясь помириться с обезьянами. Я был трезв как стеклышко и подготовил к встрече небольшую балладную вещицу собственного сочинения.
Но, как выяснилось, орангутанги все помнили. Завидев меня, они приблизились к прутьям, и, стоило мне коснуться струн, заплевали меня с головы до ног. Люди вокруг смеялись и показывали на меня пальцем своим детям. Они решили, что я был оплеван за плохую игру на гитаре. Насмешки и свист неслись мне вслед, когда я пошел прочь.
Люди солидаризировались с обезьянами. Они не знали, что моя игра здесь не при чем, а всему виной плохие отношения со старшим орангутангом.
Эта ситуация при других обстоятельствах еще не раз встретилась в моей жизни.
Александр Еременко
Десять лет назад Бунимович и Шатуновский привели меня в квартиру Еременко на Патриарших прудах, уставленную стеклотарой и принтерами. Посреди комнаты находился импровизированный ашрам, переделанный из туалета. Классик жил с какой-то красивой брюнеткой. Он собирался основать типографию на дому и печатать на этих принтерах собрание сочинений своей возлюбленной.
— Это Никитин, он куратор, — объяснили Еременко.
— Стихов не пишет?
— Пишет, — сказал Шатуновский. — Но в нем есть одно замечательное качество, Бунимович подтвердит.
— Какое? — спросил Еременко.
— Никитин — не графоман. Согласись, Бунимович.
— Я согласен, — подтвердил Бунимович. — Это замечательное качество.
— Читай, — потребовал Еременко.
Я стал читать свой главный хит — стихотворение «Скобки»:
Я начал замечать, один мой друг
Становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
А в легких ясно виден дым табачный…
— Декаданс! — прервал Еременко. — Почему сюртук, а не пиджак? Надо так:
Я начал замечать везде бардак.
К примеру, Бунимович стал прозрачным.
Сквозь депутатский новенький пиджак
Я вижу подпись под контрактом брачным.
— Полегче, — сказал Бунимович. — Пусть еще читает!
Я стал читать свой второй хит:
Расскажи про белого бычка,
Ветка в Тимирязевском лесу.
Воздух держит Катю на весу,
Огонек-сестренку светлячка…
— Профанация, — сказал Еременко. — Надо так:
Марик Шатуновский с кондачка
Бродит в Тимирязевском лесу.
Он купил свиную колбасу
И укропа целых три пучка!
Меня отправили за пивом. По дороге в магазин я думал о том, что, в общем-то, литературный куратор в наших краях — это тот, кого отправляют за пивом. Эта мысль почему-то не тревожила, а успокаивала.
После встречи с классиком я долго не писал никаких стихов.
Как я искал работу в Израиле
Если вам скажут, что в Израиле можно прожить без иврита — не верьте. Это полная чепуха.
Вы можете прожить без иврита в трех случаях: если вы программист, если вы здоровый тупой бугай или если вы сексуально раскрепощены. Программисты, как тараканы, выживут даже при ядерном взрыве. Здоровый бугай пойдет на стройку. А сексуально раскрепощенный человек продаст свою анальную девственность. Это можно делать регулярно, так как сложно проверить. Моя жена очень настойчиво рекомендовала мне этот вариант. Но я закрепощен.
Приехав в Израиль, я первым делом пошел в бюро по трудоустройству. На меня внимательно посмотрели и спросили:
— У вас какое образование?
— Высшее.
— Кем раньше работали?
— В офисе.
— Кем?
— Офисным работником.
Сотрудница бюро посмотрела на меня глубоким взглядом.
— Иврит, судя по вашему виду, не знаете?
— Нет. Зато знаю русский, немецкий, английский, немного испанский, также учил румынский, латынь, старославянский…
— У нас тут нет древних славян, — сообщила сотрудница бюро. — Тяжести поднимать умеете?
— У меня грыжа.
— Тогда у нас для вас работы нет.
На следующий день я увидел, что магазин кофе через дорогу от нас ищет продавцов. В ответ на мой запрос мне прислали описание 400 сортов кофе и попросили все это выучить. Я выучил примерно два. При необходимости описать оставшиеся 398 я собирался импровизировать. С этим подходом я успешно учился на филфаке.
В этот момент начался карантин, и все подобные заведения закрылись.
Как я провел карантин, рассказывать не буду, эти события слиплись в одно неразличимое пятно. Один раз я почти нашел подходящую работу:
«Требуются молодые отважные люди. Иврит не нужен».
— Алло, я по поводу вакансии.
— Ищете работу? Какую именно?
— В качестве отважного людя.
— Гражданство Израиля есть?
— Есть.
— Тогда вы нам не подходите.
Я так до сих пор и не понял, кого они искали и зачем.
В Израиле вообще много странного. Например, недавно у нас стала скапливаться вода под унитазом. Сантехник нашел протечку и потом сделал такую дикую вещь, что это до сих пор не укладывается у меня в голове: он достал из кармана комок какой-то грязи, засунул в рот, пожевал и этим потом залепил трещину.
Я подумал, что это метафора всей моей жизни. В ней есть огромная дыра нелюбви, и я ее залепляю чем попало.
Наконец, я решил устроиться в дом престарелых. Моя бабушка умерла в таком доме престарелых в Израиле, пока я жил в Москве. Я подумал, что если я буду работать в доме престарелых, то как-то искуплю вину перед ней.
— Мы вас возьмем, если вы сделаете тест на коронавирус, — сказали мне. — Требование начальства.
Я пошел к врачу.
— Мы не делаем тест на коронавирус, если нет симптомов, — сообщил врач.
— А если вызвать скорую?
— То же самое. Сначала заболейте.
Я позвонил в дом престарелых.
— Они не делают мне тест. Хотят, чтобы я сначала заболел.
— Если вы заболеете, мы вас взять не сможем.
— А если я здоров, меня не протестируют.
— Ну так вернитесь, покашляйте.
Я снова отправился к врачу. Врач презрительно осмотрел меня и написал какой-то диагноз на иврите. Понять ничего было нельзя, и я прогнал его через гугл-переводчик:
«16 мертвых находок: хорошее общее состояние необходимо, дыхательных расстройств нет. Морда — рубиновая, семяизвержения нет, правильные мочки уха».
Я не знаю, что там было написано на самом деле, но почувствовал себя униженным. Еще целый месяц я мудохался с этим домом престарелых. Они написали ходатайство в Министерство здравоохранения Израиля! Министерство выдало мне лично направление на тест, и мы ездили всей семьей в другой город, где меня торжественно протестировали посреди улицы в каком-то вагончике, похожем на те, в которых продают мороженое в американских фильмах. Коронавируса не было.
Я чувствовал, что работа мне обеспечена, и похвастался нашей тель-авивской подруге Маше:
— Я буду работать в доме престарелых!
Маша внимательно осмотрела меня и спросила:
— В качестве престарелого?
На следующий день выяснилось, что вакансии больше нет. От коронавируса умерло слишком много престарелых, и новые работники были не нужны. Начались сокращения персонала. Я снова позвонил в бюро по трудоустройству.
— Есть работа на пластиковом заводе.
— Иврит не нужен?
— Для этого — нет.
— Для чего «для этого»?
— Вам нужно будет класть в коробки разные пластиковые штучки.
— И все?
— И все. С двенадцати ночи до семи утра.
Я сел в автобус и отправился на завод. Всю дорогу вспоминалось, как я приехал из Германии в Москву и работал зимой на рынке, бегая от ментов. Тогда первая жена мне сказала:
— Ты должен получить высшее образование! Я не могу быть женой продавца пиратских дисков.
— Но я же поэт! Ты будешь женой поэта.
— Я не хочу быть женой поэта-продавца пиратских дисков…
Мне пришлось поступить на филфак МГУ. Было это непросто. Начнем с того, что у меня не было денег учиться на платном. А на бесплатный не брали иностранцев. Школьный аттестат у меня был только немецкий.
Страшная тайна моей жизни состоит в том, что мы купили российский школьный аттестат в подземном переходе. Было это очень просто. В переходе стоял серый незаметный человек с табличкой «Аттестаты, дипломы». Он взял мои данные, через неделю перезвонил, и мы в том же самом переходе забрали готовый аттестат. По нему я и поступил.
И вот 6 лет учебы в главном ВУЗе страны, Stella Art Foundation, Венецианское биеннале, лонг-листы литературных премий, работа в МТС, Эксмо и Miele — и теперь я буду ночью «класть пластиковые штучки в коробки». В этом была какая-то сладкая завершенность.
Когда я выходил из автобуса, мне позвонили:
— Никитин?
— Да.
— Вы еще подумываете помогать престарелым?
— Меня на завод берут.
— Кем?
— Буду помогать маленьким пластиковым штучкам попадать в коробку.
— Не ходите.
— Почему?
— Вы там с ума сойдете.
— Ну а что мне — с голоду помирать?
— Идите к нам. Уход за престарелыми на дому.
Я не доехал до завода.
Теперь я трудоустроен. Денег мало, но в перспективе можно взять еще несколько дедушек. Пока их двое. Один — очень довольный жизнью, толстый, веселый дед по имени Ури. Мне рассказали, что до сих пор у него работали только девушки, и он «с ними начинал». Моя жена на это сказала: «Может быть, тебе приходить к нему в женской одежде?»
Я не понимаю ни слова из того, что Ури говорит. Правда, в основном он поет. Мы объясняемся жестами. Иногда я что-то пытаюсь сказать: получается смесь из четырех языков, потому что они перемешались у меня в голове. Например, я собирался спросить его, где взять половую тряпку, и произнес такую фразу:
— Wo ist rag para רצפה?
«Wo ist» — это немецкий, «rag» — английский, «para» — испанский, а רצפה (рицпа) — иврит.
Ури нужна только уборка. Я подметаю весь дом, вытираю пыль, мою пол и посуду.
Потом я иду ко второму деду. Его нужно мыть. Ему 89 лет, и мыть себя сам он больше не может.
Моя жена и здесь продемонстрировала чудеса остроумия. Я спросил ее:
— Что думаешь, как лучше его мыть? Я же весь промокну.
— А ты тоже разденься!
Впрочем, оказалось, что в Израиле одежда высыхает быстрее, чем мокнет.
Деда зовут Моше. Моше нужно раздеть, переложить с кровати на инвалидное кресло, отвезти в душ и посадить на стул. На стуле я его намыливаю, мою, вытираю и везу обратно. Прикасаться к чужому, старому телу неприятно, но не так ужасно, как я воображал. Надо просто понять, что тело такая же безобидная вещь, как земля или песок. Причиндалы Моше моет сам, что является несомненным плюсом. Вчера, когда я поливал его водой, Моше неожиданно сказал на чистейшем русском языке:
— Я прошел всю войну.
Я вздрогнул, потому что не знал, что Моше может говорить.
— Великую Отечественную?
— Мне было 10 лет. Папа и мама погибли. Тогда я пошел в партизаны. Мне отморозило обе ноги. А вот эта рука сгорела. Когда война закончилась, мне было 15 лет.
Потом он снова ушел в себя.
Я вытер его насухо, отвез обратно в спальню и одел. Моше мгновенно уснул. Я отправился домой и всю дорогу думал о том, что эта работа имеет большое отношение к поэзии. Она ближе к поэзии, чем критика, редактура, издательское дело. Не знаю, почему, но я интуитивно чувствую, что это так. Может быть, потому что стихотворение — это как глоток воды, который тебе кто-то подносит, может быть, потому что поэзия готовит человека к смерти. Понять это очень трудно и невозможно объяснить.
Дата публикации: 16.06.2025
Евгений Никитин
Прозаик, поэт, AI-художник. Родился в 1981 году, в г. Рышканы (Молдова). Пережил три эмиграции: из Молдовы в Германию, из Германии в Россию и из России в Израиль. Публиковался в периодике: «Новый мир», «Воздух», «Зеркало», «Знамя», «Двоеточие», «Новый Иерусалимский журнал», «Артикуляция» и др. Автор четырех книг поэзии и двух сборников рассказов. Был одним из координаторов поэтического проекта в рамках 53-й Венецианской биеннале искусств (2009). Основатель «Метажурнала».