Переводчик обсценных писем Джеймса Джойса, обращенных зимой 1909 года к Норе Барнакл, Сергей Соловьев становится «переводчиком» в прямом смысле, проводя текст по узкой грани между равно бесплодными пошлостью и порнографией, грани, удержать на которой русский язык (в силу его крайней уязвимости перед тем и другим) — очень трудная задача и высокое искусство.
Из аннотации
С Норой Барнакл, горничной дублинского отеля Finn’s (ау, Finnegans Wake!) Джеймс Джойс знакомится 16 июня 1904 года. Именно этот день, как известно, и будет выбран Джойсом как время действия «Улисса», а впоследствии станет всемирно отмечаться поклонниками романа как Блумсдэй (Bloomsday). В этот же год Джойс с Норой (Барнакл — англ. «прилипала») переезжают в Триест, где проводят около десяти лет. В 1931 году, двадцать семь лет спустя, они женятся. После кончины Джойса (1941) Нора остается в Цюрихе до своей смерти (1951).
<…>
Я выбрал зыбкую траекторию — провести текст между тремя «гравитационными полями»: письмами, прозой Джойса и собственным восприятием. Стараясь удерживаться на линии серединного напряжения между ними.
<…>
Что же до объяснений в отношении этики — да, вопрос остается. Не впервые творческий жест не делится без остатка на этическую подоплеку.
«Чувство прекрасного совлекает нас с путей праведных», — Джойс.
«Он ведь очень любил львов. Ему будет приятно слышать их рычание», — Нора (о могиле Джойса).
Там же, в Цюрихе, вблизи зоосада, была упокоена и она. Как цветок, вьющийся по ограде.
Из предисловия Сергея Соловьёва
2.12.1909. Дублин
Прости меня за вчерашнее.
Я писал его, глядя в твое письмо,
в слова: в оргию их — беспощадную —
меж двумя.
Родная,
мой дикий цветок,
вьющийся по ограде.
Да, мой небесный, пьющий дожди, цветок!
Но ладони вослед, свету ее — к тебе,
поднимается зверь вожделенья
к каждой пяди твоей, страждет
всех укромных твоих уголков, рыщет,
принюхиваясь к стыду и тайне.
Да, любовь моя молится
на этот призрак нетленной красы
в кротких глазах твоих, и, молясь,
валит тебя на живот
и покрывает, как хряк, упиваясь
этой сладостно едкой волной
аромата, из недр твоих исходящей,
наслаждается срамом твоим
между задранных наспех одежд
и каких-то едва ли не детских рейтуз,
и съезжает с колес
в твоих спутанных прядях волос
на горящей щеке,
и вбирает твой лепет, всем телом
его повторяя.
Или лежа валетом, один на другом,
пить друг друга в защеме меж ног,
и высасывать красно пахучее лоно твое,
и давать себя в губы и пальцы твои —
там и там, отнимая, даря, проникая…
Я на голос тебя научил обмирать,
на мой голос, поющий душе твоей пыл,
только пыл и печаль, это таинство жизни,
для которой не стыд и не грязь даже то,
чему губы учил твои, руки, язык, даже то,
что — ты помнишь, как лег под тобой
и смотрел, а ты делала это, а после
даже взглядом со мной не решалась… Моя!
Ты — моя, ты — любовь, эти строки мои —
лишь затменье, горячая сперма. И тишь,
и светает в глазах и в округе, в себя приходящей,
светает в словах и в любви — настоящей и пряной,
к тебе. Моя плоть ненасытна еще и, ослепши
от последнего резкого «да!», еще вздрогнет,
качнувшись, уже на свету, в пустоте. В пустоте?
Это в сердце открытая течь затопляет уже
тихой нежностью все, что есть ты, что есть я,
моя Нора, моя ясноглазая школьница,
шкодница, шлюшка, дичок мой, любимая, будь же
моей — навсегда, сколько хочешь, моей
дождевой, голубой, по небесной ограде
бегущей, цветущей моей повиликой!
5.12.1909. Дублин
Позволь, дорогая, тебя попросить,
чтобы ты обрядилась в те панталоны
с бантами и оборками. Нет, не школьные
с их убогой тесемкой, а те, чтобы я утопал
в них мутящимся взглядом, как тело твое
по ту сторону их утопает. В кружевах и оборках,
с малиновым бантом и одурью легкой парфюма,
с невозможным для взгляда сквоженьем меж ног,
чтобы плоть твоя в этом тряпично пернатом базаре,
оттеняя его, изводила меня, когда ты, распаляясь,
там колдуешь незримой рукою, и я по губам
твою руку читаю, все ближе к тебе, и срываю,
срываясь, неземной опереточный ворох с тебя,
и, задрав твои ноги, впиваюсь во тьму поцелуем,
в эту бледную тьму полушарий, оголенных и сладких,
и шалею от двух ароматов, не считая твоих панталон.
Не опешила ль ты, дорогая, от этих признаний?
Может, думаешь, эта любовь моя — ангел с грязцой?
Так и есть. В неком смысле, в иные моменты. Порой
я тебя представляю самым пошлым извивом, настолько,
что, пока не увижу, сказать не могу. Мой улисс начеку,
он читает твои вожделенные влажные письма, в плену
он читает твои панталоны, взволнован от каждого знака,
от пятнышка, запаха, звука, встает и ложится, от звука
врасплох и утробного, срамного, едкого их аромата,
от слова, слетевшего с губ твоих, шкодных, распутных.
Я в такие минуты готов, как мне кажется, пасть —
ниже некуда, но и некуда выше, чтобы ты измотала меня,
иссосала все соки, чтоб я изъелозил тебя в той ложбине
меж дивных молочных холмов, и оттуда излился в лицо —
на горячие щеки, глаза… И потом, под крестцом,
раздвигая твое баснословье огузка и срастаясь с тобой,
умереть. For tonight, just for tonight…
Я надеюсь, ты получила мою телеграмму
и все поняла. До свиданья, моя дорогая.
Боже праведный, как ты можешь любить
это чудище, Нора? Прощай. С нетерпеньем
жду ответа, родная.
Твой Джим
15.12.1909. Дублин
Нет письма! Моя девочка-солнце в обиде на грязь.
Горе мне, пачкуну! Это все за слова о твоих панталонах?
Чушь какая! Они осиянны, чисты, незапятнанны, Нора,
как сердце твое! Я бы, милая, пал на колени в их храме
и благословенья молил, когда бы допущен был. Святы
они. Ну — прости богохульство — запачканы чуть. Знаешь,
самую малость. И где — в голове моей, Нора, лишь в ней!
Ну прости мне ее, эту голову, так нестерпимо отрадно
ей там мазать тебя и слова подбирать погрязней
в этом поле пречистом! Ну хочешь, я стану твоим
бледным Мальчиком-с-пальчик, и ты — с накладными
ногами и грудью восьмого размера — уложишь меня
на колени свои и мочеными розгами всласть отхлестаешь?
О Нора, какая мура, что я обмираю тебя доконать.
Хватает с меня одного лишь звучанья запретного слова,
одной только мысли, что эта красавица, скромница, руки
заводит за спину и медленно платье приподнимает,
нагнувшись, и этот мужлан, который так нравится ей,
уже со своим — с позволенья сказать — телеграфным
столбом проникает в нее. Ну ладно, со столбиком
высоковольтным. Как свежи, как девственно чутки снега!
Как местность дрожит в наготе и в размыве теряет
свои очертанья, вперед забегая и возвращаясь, вперед
и назад, туда и обратно, вперед и…
Я кончил. В штаны, дорогая. Я крайне измотан. Мне надо
идти на почтамт. Я их должен сегодня отправить —
три важных письма. Но не в силах. Прощай, Нора mia!
Дата публикации: 25.02.2025
Благодарим издательство Jaromír Hladík press за возможность публикации фрагмента книги.
Джеймс Джойс
(James Joyce; 2 февраля 1882 года, Ратгар, Великобритания — 13 января 1941 года, Цюрих, Швейцария)
Прозаик, журналист и учитель, поэт, представитель модернизма. Автор «Улисса», «Дублинцев» и других классических произведений ключевым образом повлиявших на развитие мировой литературы.
Сергей Соловьёв
Поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1959 году в Киеве. Учился на филологическом факультете Черновицкого университета и отделении графики Киевской Академии искусств. Шесть лет реставрировал фрески в украинских церквях. Автор двух десятков книг поэзии и прозы, в числе которых «Крымский диван», «В стороне», «Адамов мост», «Её имена», «Улыбка Шакти» и др. Лауреат премии «Планета Поэта» и «Русской премии». Обладатель Международной отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка. Финалист премии Андрея Белого. Живет в Мюнхене (Германия).