Стихи Сергея Круглова — прямая противоположность всему тому, что, не думая долго, опознают как «церковное»: характерной жеманности, которую привыкли считать выражением умиленного и кроткого состояния души; важной поучительности, с которой читателю сообщают самые общие места; тривиальности формы, которую принимают за гармоничность и традиционность. Письмо Круглова прямо и жестко. Мир, о котором он говорит, увиден в его неприглядной детальности: это тяжелый, невзрачный, безжалостный, переломанный, заброшенный мир.
Из предисловия Ольги Седаковой
Когда-то мне нередко задавали примерно один и тот же вопрос: как можно быть и поэтом – и священником, разве это совместимо, ведь то — земное и душевное, а это — духовное, не чувствуете ли вы раздвоенности, внутреннего конфликта? И я давал на него примерно один и тот же ответ: нет, во мне такого конфликта нет, ведь человек не сводим к какой-то одной из своих испостасей, тем более — функций, он должен быть цельным, это только от грехопадения он разбился на душу и плоть, на части, как разбилось зеркало в сказке Андерсена, вот Христос и исцеляет человека, делает снова целым — и через воцерковление, и через поэзию.
В общем, такой взгляд на положение вещей остался у меня и сегодня, не изменился за сорок лет писания стихов и двадцать пять лет служения у Престола. Язык, речь, в том числе поэтическая — дар Бога человеку, глубоко в человека вкоренённый; гимнография — ангельское прославление Творца, лирика — покаянный взгляд падшего Адама внутрь себя, эпос — реакция на мир и события в нём, стихи — ступени к Небу, или ещё — отдушины в нашей земной темнице, сквозь которые душа, как поэта, так и читателя, может увидеть свет и вдохнуть воздух Иного.
Я живу в трезвом осознании своей смертности и падшести, но и в невозможности быть без Христа, Бога-Слова и Богочеловека, в уверенности в том, что о Нём надо говорить во все времена на всех языках, и на языке поэзии, в просодии и верлибром, — особенно, и что в поэтическом языке есть своя внутренняя этика, в свете которой не только голая информация, несомая стихом читателю, но и в ещё большей степени само следование законам и гармонии стихосложения указывают на Дух, которым исполнено стихотворение — или же на «дух лестч», что, увы, тоже бывает в нашем мире, по-прежнему лежащем во зле…
Из послесловия Сергея Круглова
Крылатые качели
Сторож Лёша рассказывает, как в марте по ночам
Бог тихонько приходит в храм.
Стоит, слушает темноту, как течёт она и тает.
Над Царскими вратами электрическая лампадка мигает.
Потом грузно, медленно втискивается, по сторонам бросая взгляд,
И осторожно раскачивается, вперёд-назад, вперёд-назад.
Как седой бессонницы пленник — на детской площадке в качели,
Озираясь, самому себе усмехаясь, неловко стараясь, чтоб не скрипели.
И качели взлетают под купол, к самой весне!
Но потом Бог замечает Лёшу в окне.
Косится круглым боковым глазом, испуганно и ошалело, по-птичьи,
Подбирает трансцедентность, как полы, бежит и прячется в Своем величии.
И весенняя стылая седина сочится в переплёты окон,
И поскрипывают старые доски икон.
***
На кого мы свои грехи возложим,
Братья и сёстры,
Кого вытолкаем в пустыню к азазелю?
Уборщицу, бабушку в чёрном.
Пусть она там паперть полирует,
В бритвенном взмахе
Цокающих магдалин шваброй режет под сухожилья:
«Ишь, выспались, припёрлись,
Страха Божия нет у вас, срамницы,
Телеса оголили, ходют и ходют!» Ходят и ходят
Ходики памяти: жизнь уборщицы в чёрном
Длилась столько, сколько она вспоминает —
С небольшим минуту:
Любовь, комсомол, весна, Ободзинский,
Дешёвое вино, патруль у храма на Пасху,
Эй вы, мракобесы, айда на танцы!..
Швабры на плечо, бабушки в чёрном,
Марш, терракотовые армии воздаянья,
Прикладом бей, магазинной коробкой бей: азазели
Подавятся вашими швабрами, сдохнут,
Бабушки в чёрном, жертва за грехи, столп и
Утвержденье прихода!
Весна света
Девочке Римме — девять.
Тяжело ей дались все эти девять
(В простонародье подмечено: девочкам,
При крещеньи мужскими именами наречённым,
Жизнь достаётся не из простых, нечто вроде
Монашеского пострига. Правда,
Мы знаем, что вера в судьбу сродни суеверью,
Но всё же) — у девочки Риммы опухоль мозга,
Голова видимо раздута,
Ласковые и пожилые овечкины глаза Риммы
От этого в разные стороны — словно
Широким углом зрения весь окоём гладят —
Глядят, но ничего не видят:
Римма практически слепая.
Здесь, в детской соматике, все — дети, медсёстры,
Посетители — Римму любят. Обычные суетные дети,
Обычные и медсёстры, матери, бабки —
Злые, скаредные, задёрганные жизнью,
Суеверные, сентиментальные, друг другу чужие, —
Не то чтоб это они любят Римму: скорее любовь
Сама здесь поселилась, в восьмой палате.
Стрижена кое-как, клочками,
Ношеный подростковый адидас на вырост,
В трещинах вишнёвые губы,
Руки — цыпки, тёмные запястья —
Оберегают невидимую птицу.
Такова же и семья Риммы: цыгане,
Неудачники из вымирающей деревни, изгои
Среди своих: ни золота на немытых пальцах,
Ни крашеной норки, ни пуховых шалей,
Ни инфантильной хитрости, ни живости ртутной,
Беднее бедного — не торгуют
Ни анашой, ни палёной водкой,
Гадать не научены, воровать стыдятся,
Излучают то, чего в цыганах увидишь редко —
Тихое смиренье
Не то чтобы с жизнью, а с тем, что им светит
Сквозь жизнь, поверх, по касательной к жизни.
Приходской священник, пришедший навестить Римму,
Слушает их, молча кивает, сглатывает
И не может сглотнуть: священник
Во всём Израиле не встречал такой веры.
Другую встречал, но именно такую — впервые.
За свою небольшую, лет с десяток,
Практику служенья —
А ему-то уже мнящуюся заматерелыми веками,
Неотменяемо ценным грузом
Абсолютных, им усокровиществованных, истин!..
Этакие-то сокровища сколько титаников вглубь утянули! —
Впервые. Весь этот опыт служенья,
Раздавшийся массив нажитых ответов на вечные вопросы,
Моментально сжимается в прах, в точку,
Летает пылинкой
В лучах света из окон, в голубой масляной краске, в хлорке
Восьмой палаты: переоценка ценностей, покаянье.
Вот, к примеру, один из вечных таких вопросов:
За что страдают невинные дети?
(В голове — фраза из умной книжки:
«Мы — знаем о Боге, дети — знают Бога».
То, да не то, — ответ неверный.
Невернее — и гаже — разве что
Обывательская сентенция: чтобы
Поменьше грешили) — так за что?
Ни за что. Нет вообще, как видишь, такого вопроса.
Разве что очевидно: страдающие невинно дети —
Сорбент этого мира, они собирают
В себя всю его грязь, и в этом
Соработают-соиграют Христу.
Они у Него — свои. Их место
Игры – ведь, в сущности, дети только и делают, болея,
Плача, обвиняя, терпя, взывая, умирая, что играют —
На Голгофе. Вот их игрушки:
Две былинки, камешек, воронья
Косточка, капельки крови — это,
Пожалуй, всё. Обрати вниманье:
Нет у них того, кто голит, в этих прятках,
Нет того, кто метит, но только те, кого выжигают, в этом
выжигале —
Ведь Сам Ты, Христе, у нас попросил когда-то:
«Не запрещайте приходить ко Мне детям,
Чтобы они Мою смерть со Мной разделили».
Девочка Римма священнику рассказала,
Что к ней приходил Архангел
Гавриил (именно он, никто другой), и велела
(Откуда эта царственная повелительность!
О, как она драгоценна, как уместна!)
Принести ей с Гавриилом иконку.
Священник вынул из кармана и подал. Римма
Ощупала глянцевый софринский квадратик
И уверенно заулыбалась:
Да, да, это он, спасибо!
Первая мысль у священника: откуда
Она узнала? Ведь она слепая?
Наверняка, где-то видела раньше?
Явился — надо же! — Архангел: а ну как прелесть? —
И вторая
Мысль, молнией
Исцелившая первую.
Весна света. Месяц ниссан по календарю.
Бог касается персти — перст о перст с Адамом.
Ветхое умерло, роды всего нового.
«Какое счастье!» — повторяет священник,
Достаточно, впрочем, нелепый
В освящённой традицией русского народного сарказма
Перовской своей, селёдочного цвета, епитрахили.
Без епископа нет церкви
Ржавою осенью
На улицах кафедрального города ты показывался в ландо:
Ведь твой сан должен быть почитаем.
Но за городом шёл ты пешком
В вороньих полях, прикладывал коричневые ладони
К рваным ранам епархии сирой.
Когда прибыл я к тебе на приём, то в приёмной
Пусто было, гулко; со стен глядели
Одутловатые лики работы школы Ушакова;
Пахло валерианой, мышами. Ты первый, владыка,
Поднялся мне навстречу,
Серебряной ложкой накладывал, угощая,
На хрустальные архиерейские блюда две мойвы, репу;
И ты улыбался: улыбка твоя — велия милость,
А нестяжательность —
Кровавая драка в подворотнях мира:
Кастеты свищут, панагия сияет.
Ты оставил меня ночевать. Вслух тебе читал я
Канон вечерний
(Тебе девяносто два, глаза уже видят сквозь буквы,
А под бархатной златошитой рясой не гнутся
Твои колени, перебитые пулемётом в последней войне), —
Я произносил слова нараспев, ты наполнял их
Молитвой. Ис полла
Эти деспота.
О ты истинно владыка, ведь ты — раб неключимый!
А равно и наш отец, ведь ты — истинно сын
Своего Отца!
И на Покров измученную землю снег укрывает, — ведь ты, владыка,
Благословляешь двумя руками.
***
Скоро зима, и жизни конец.
Городские свалки иней покрыл с утра.
Птиц больше нет, вместо птиц —
Ворона-славянофил и голубь-западник
За окном терзают душу мою,
На проезжей части сбитую грузовиком.
К утру иней
Хрустким целлофаном стянет и это пятно,
Выбелит, как новую страницу, асфальт,
На ней будут написаны русские цветы зла.
Жестяные кресты скрипят — это
В глине ворочается глубоко
Русская баба бодлер, тщится
Разинуть пенькой заштопанную пасть:
«Помни о падали».
О, не чудо ли ты, весна,
Ведь ни из чего вокруг не следует, что ты есть!
Совершая требы в доме инвалидов
В прибранной комнате женщина-инвалид
Читала и не понимала Ветхий Завет:
«Что это — так сурово, так
Безвозвратно! Разве Бог жесток?»
Конечно, милая, где вам уразуметь:
У вас с мужем имеются на двоих
Три руки, и столько уютных ласк,
Нелепых, особых, — вам выпало начать
Читать с конца: Бог есть Любовь.
Ласка влюблённых инвалидов — и есть,
Собственно, весь Новый Завет.
Все слабые, больные дети читают книги с конца,
Чтобы хватило сил узнать: всё кончится хорошо.
Старшие дети — те понимают всё
(Пока жизнь не уложит в постель и их).
***
В чреве погоды сиреневые износились шестерни:
Май, время гряд, пара, —
Но в юный, робкий ещё жар,
Чаяньям вопреки, ветер врывается ледяной!
Лиловый ветра рубец
Вспухает мутным предснежьем туч.
Во Всенощной сезона — сбой,
Напряжённое молчание там, в алтаре,
И прихожане весны, затаив дыхание,
Смотрят в глухокоричневый иконостас:
Вдруг сейчас к ним, духовным чадам батюшки А.,
Выйдет на исповедь нетерпимый, стремительный батюшка Б.?
***
До утра далеко.
Тишина выпила сон.
В этот глухой час
Страх — предтеча вины.
Младших детей научили:
Не смейся над больным — сам заболеешь.
Старшие дети знают:
Всё равно заболеешь, смейся иль нет.
В эту непроглядную ночь
Дети в доме одни,
Младшие со своей всхлипывающей верой,
Старшие со своим коротким угрюмым опытом,
Но все они знают, вслушиваясь в тьму
(Эй, кто там вовне в ночи за спиной!..):
Пока не вернутся взрослые,
Ночник, сдерживая мрак,
Будет гореть и гореть.
Дата публикации: 18.02.2025
Благодарим издательство «ГРАНАТ» за возможность представить тексты из книги.
Сергей Круглов
Поэт, публицист, православный священник. Родился в 1966 году в Красноярске. Учился в Красноярском государственном университете на филологическом факультете. С 1999 года служит священником в Спасском соборе г. Минусинска (Красноярский край). Автор двух десятков книг стихов, нескольких книг прозы и церковной публицистики. Лауреат Премии Андрея Белого (2008), премии «Московский счет» (2009) и др. Публиковался в различных изданиях России, Франции, Италии, Германии, США, Польши, Венгрии, Словакии и др. Живет в Минусинске.