Ламбдовидно разделяющийся росток
С поворотом солнца к весне,
оказывается, не совсем-то неосновательна
даже старая мысль, по которой болезни — все, кроме рака —
развиваются гораздо быстрее в сторону кожи,
чем в сторону внутренних частей,
повинуясь какой-то скрытой силе,
которая заставляет также растения
приближаться к поверхности земли.
В этом, можно сказать,
отличие рака от весенней крапивницы,
или, если угодно, — трюфеля от клубнелуковицы гладиолуса.
Ламбдовидно разделяющийся росток гладиолуса,
едва успев развернуться, уже отдает от себя
некоторую часть своей жизни,
приближая ее этим к концу, —
будто он рассказ, или то, что я о нем говорю,
но не готов умереть, чтобы сказать все.
О чем я еще не могу
ни знать, ни догадываться, даже если привязать
ламбдовидно разделяющийся росток к берцовой кости,
чтобы измерить время.
Из того, вообще,
что мы говорим или слышим, как говорим,
рождается наше близкое знакомство с временем —
будто мысль о времени принимает форму синтаксиса,
а не боли.
Ха!
Другой,
о котором известно лишь то,
что из года в год оборачивается хризантемовой пусторослью,
даст по осени, впервые за четверть века, цветочные почки —
обнаруживая способ чувствовать,
возможно, более удивительный,
чем фотопериодизм самосеек-календул
или помноженный на площадь циферблата солнечных часов
квадрат гайлардий.
…Более удивительный,
но не менее вероятный,
чем у лакмусовых бумажек экзотических цинний,
изменяющих просвечивающий цвет крови своих лепестков —
в зависимости от количественного соотношения в них
тепла, холода, влажности и сухости —
на алый в июле, пурпурный в августе, розовый в сентябре…
изжелта-красный, почти оранжевый, в октябре.
Чистый синий
Квантовый скачок
голубоватой кобылки в осень,
меняющей свою окраску под цвет субстрата,
скажет об этом лучше.
Время
уже ни в коей мере
не расстояние, которое нужно преодолеть.
Как для вернувшегося восвояси — даль,
для голубоватой кобылки убежищем служит цвет:
его трудноуловимые переходы, оттенки, каких поискать,
последнее состояние цвета, которое не может быть названо,
из чего наконец-то явствует,
что это уже не оттенок,
а тишина*
(*о чем-то подобном не мог не знать,
вероятно, Продик, отец синонимики,
науки о словах, звучащих по-разному,
но сходных по значению).
Ее имаго,
увенчанное голубыми,
с темной перевязью, крыльями голубоватой кобылки,
встречается лишь в июле, в знойном мареве августа,
в снах сентября
и еще, если повезет,
в хроматическом мороке октября,
возвращающемся в чистый синий,
ассоциирующийся у нас с расстоянием,
как действительность, которая учит нас не столько любить,
сколько с нею мужественно расставаться.
Мглистый безмолвный март
позволяет действительности
показать свою истинную природу.
На долгие часы, а когда и на целые ночи,
он обнаруживает, самое большее, то,
о чем только что было сказано.
Из его метафизической пустоты будущее выглядит,
как из разъятой несносным Продиком головы,
из которой уже выскользнуло крылатое существо.
Плохой / хороший сезон
Какой-то совершенно
новый модус достойного поражения,
когда в плане природы хороший сезон подчинен
плохому
и они отделены друг от друга —
изнурительная горячка?
продолжительное бесчувствие?
надежда как смирная разновидность бреда? —
не различными временными интервалами,
а неуловимо меняющимся светом,
не позволяющим определить расстояния:
когда солоноватость дождей, приносимых с юга,
напоминает солоноватость первых осенних дождей
и песни птиц перекликаются между собой
наподобие эха.
Не столько
критическая способность,
сколько невыносимость этой весны.
Не столько физическая выносливость и поразительная
способность к излечению, сколько особенность,
отобранная данным образом жизни, когда «весна»
превращает ее испытавшего
в того, кто об этом рассказывает.
Коэффициент
реальности по отношению к остальному миру
по-прежнему определяет характерное положение
нашей локальной группы.
Нечто схожее по смыслу
имеем в виду и мы,
констатируя это:
практику
погребения нас в несколько этапов —
тот, на котором мы все еще продолжаем говорить.
План путешествия на Халкидики
Сообщения об ожидающихся событиях
иногда сочиняются заранее.
В этом-то все и дело.
В приеме,
благодаря которому
первоначальный текст уже теперь
увеличивается, как минимум, вполовину.
И ничего особенно страшного,
если литературно-визионерские интерполяции обусловлены
уже не столько причинно-следственными соображениями,
сколько путаницей в сознании, недостатками памяти,
новой сентиментальностью:
даже физически невозможное событие —
всего лишь событие, вероятность которого бесконечно мала,
тем не менее это все-таки вероятность.
План путешествия на Халкидики,
гениально предложенный
в моей новой компании как-то за разговором,
кажется слишком прекрасным,
чтобы осуществиться.
Но мы не были бы поэтами!
Ибо что́ есть
это безумие, если не результат
восемнадцатидневной истории чувств
в ее наиболее скучных образцах —
будто самой погодой предназначенный быть
пространным повествованием о причине голубой окрашенности
далеких гор и предметов?
Как у́тра в ознобной мгле,
из которых глаз вырывается
конвульсивным скачком, серебристой судорогой
радиальных волокон радужной оболочки!
Между тем,
если что и устаревает, то вовсе не эта погода.
А пространное повествование о причине голубой окрашенности
далеких гор и предметов.
В поисках выхода
из личного и творческого тупика,
в который я загнал себя нынешнею весной —
невообразимый пример затянувшейся
полусредиземноморской зимы не-апреля:
облако, дождь, туман…, —
я скандирую шепотом полустих:
неподалеку слева сейчас запоет синица…
Долгий мелкий апрельский ситник
Чистотел не образует
самостоятельного тела.
Пребывать в субстанции дождя —
его привилегия быть инкорпорированным в эту реальность.
Следствие: степень реальности, которой он обладает,
зависит от того,
которые сутки идет дождь.
Свойство его цветка
тянуться к краю дождя
кажется нереальным. Как незримый погодораздел
между «ласточкиным ветром» последней декады марта,
с которым он распускается в Феофрастовой Жизни растений,
где-нибудь в Древней Греции,
и его неопределенно долгой отсрочкой,
когда начинает дуть с юго-запада
с постоянством прилета ласточек —
тех самых, которые годом раньше
оперились и разлетелись отсюда,
как шелковистый пух семенящейся льнянки,
крылатые, с хохолком, семена кипрея,
пылевидные семена орхидных.
Преогромных бражников,
уподоблявших форму Пелопоннеса
платановому листу,
можно уже собирать, как грибы, —
наподобие потертых, отрепанных экземпляров, —
запутавшихся в мокрой густой траве,
иззябших, выбившихся из сил.
Это их шанс на краю дождя
стать колибри умеренных наших широт —
приобретая обыкновение
питаться метеорологическим феноменом радуги…
нектаром исключительно тех цветов,
с которыми они будут соперничать
по великолепию красок.
Достаточно
приподняться на цыпочки,
чтобы уподобиться пальцеходящей собаке:
долгий мелкий апрельский ситник…
Осилок лазури (bis)
Светлое время суток,
напоминавшее о присутствии скрытого солнца,
стало по-настоящему состоятельным,
выцедив из темной, возведенной в куб,
абстрактной экстенсивности
дистиллят чистейшей росы.
И клевер-четырехлистник,
точно какой византийский символ,
изобразив звезду, уподобился ее росяному свету,
сообщающему о событии тысячелетней давности.
Свет звезды, византийский символ, клевер-четырехлистник
в этом смысле, вообще говоря,
тождественны.
Как, например,
сообщающая о том же
бабочка голубянка.
Мгновение,
которое потому и прекрасно,
что ему длиться
всего ничего.
Но и нечто,
едва начавшее жить как воспоминание,
нуждается во времени только лишь для того,
чтобы его опровергнуть.
Так что бабочка голубянка
тем более кажется принадлежностью памяти,
чем долее превращается
в осилок лазури.
И это
еще одна вечность
для первооткрывателя жизни,
с чьим пожизненным делом, с чьею странною славою,
он как минимум свыкся в конце вереницы
холодных и мглистых дней.
Ни живой ни мертвый —
теперь уже, вероятно,
от переизбытка чувств.
В треть,
вполовину
и даже еще больше
сравнительно с месяцем, когда опадают листья,
лето длиной в полтораста эфирных солнц
предвосхищает то,
что он пока не в силах видеть,
принимая пух семенящегося одуванчика
…за начало долгих осенних странствий.
Предел систематике, весенний
Будущее вовсе не так нелепо,
чтобы его можно было сравнивать с метаморфозами Овидия.
Даже если мы попадем туда, лишь облекшись в людей,
а те — в мертвецов.
Но, по крайней мере, будущее,
с его чуть ли не сюрреалистическим забеганием вперед,
всегда заставляет предполагать некоторую,
говоря языком систематика,
ошибку в классификации.
Или, если быть более точным, —
состояние длительной тревожной неопределенности:
возникающее перед глазами, никому неизвестно как,
и продолжающее существовать поддерживаемое
столь же загадочными силами,
быстро отцветающее весеннее растение-анемон,
чей таинственный одинокий «вздох»
не сравнить ни с чем.
А пожалуй —
с изогнутой безымянной звездой:
только что ее не было, и вот-вот она исчезнет.
Подумать только,
сколько нужно было времени для того,
чтобы случайные видоизменения одного общего растения,
способного противостоять смерти,
обратились в фиалковый пурпур!
В снежную, с розовинкой,
бледность пролески!
Из-за этого, между прочим,
не становится менее верным и то,
что, считаемые за особые виды,
фиалковый пурпур,
снежная, с розовинкой, бледность пролески…
никогда не представляются иначе, как
влекомые их собственной естественной склонностью —
быть произведениями некоей невыразимой поэзии.
Но ровно наоборот:
в тайном сродстве с которыми
находятся и бледно-лиловая полупрозрачная хохлатка,
и калужница, чей разбавленный ультрафиолетом желтый
в пчелиных грезах дает «пурпурный»,
и, вот эта,
нездешница ветреница,
наделенная подобием дыхания
как чего-то единственно реального
и противоположного шороху абсолютного небытия.
…Ее почти эфирное существо.
Юрий Гудумак
Поэт, географ, исследователь ландшафта. Родился в 1964 году в с. Ябло́на (Молдова). Окончил геолого-географический факультет Одесского университета, работал в Институте экологии и географии Академии наук Молдавии. Публиковался в журналах «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Цирк “Олимп”+TV», TextOnly, «Волга», «Лиterraтура», «Парадигма», «Двоеточие», «Флаги», в альманахе «Артикуляция», на портале «полутона» и др. Автор семи поэтических книг. Лауреат премии Союза писателей Молдовы (2012). Стихи переводились на английский и румынский языки. Живёт в Яблоне.