*
В лучах попятных звуки мреют в себя, чтоб различить,
Как я в укромной ванной тело обриваю, мол, я совсем не бес,
Лишь рожки торкну о зерцало и скользь своих копыт
О кафли ночи рассыпаю в невиннейший замес.
Как пятка бо́сая родные пажити топчу я, неволю их покров,
— В распаханных полях ни дуновенья, ведь свою шёрстку в дар
Им отдал я, как Пугачеву заячий тулупчик вьюноша Гринев,
За несбриваемый над родиной моей поганый бороды его кошмар.
*
Скользко-скользко… Не хочу попасться ямбам цепким —
Леденеет все, и дрожки побежали, русским слогом высекая искры, —
Жечься не должно, что очи опаляет, и подметки колет, и дымится самочинно!
Фу-ты, господи, — промолвишь в смертолюбый лучший день весенний.
Дуня дует в сердце, Пелагея очи пялит,
Александра дышит в спину, — именинника, смеясь, целуют
В аленький цветочек! О, попался я, попался… Времени совсем немного
— Посмотри, черемухи пылают настоящим белым в настоящем.
Но в Новоузенске маки зацвели кровавой рвотой
Узкоглазо в нашем пограничье…
*
На вечну жизнь не посягая,
Стоишь, матерый, истекая,
На палец локоны вия…
Перепелёсая струя
Влечет тебя, но неги нет
Под маревом чумных планет —
Там наркоманы-пареньки
Виются бухтами пеньки,
Чтоб лыко мылилось Россией,
Немыслимого принеси ей,
В таилище ее зайдя,
На смертодудочке зудя.
Серенада
в восточном роде
Семь роз на жилистом стебле
Какой-то Лю приносит Ле.
Но тот сего не замечает,
Как высохший пакетик чая,
Упавший в глубину ведра,
— Туда не попадут ветра,
Что раздувают шум сердечный
На улице самокалечной,
Где фантика прилипший стяг
Из крови павших работяг
За диктатуру диктатур
Расправит музыку в сумбур…
Укройся же петлей, извивом,
Желанием неторопливым,
Лелеемым в сердечке Лю,
И стебель стекляни, молю,
Лактозы гимн лия холодный
На ужас наш богоугодный
*
Стихов надменных хвост павлиний люблю-люблю-люблю,
Как будто детушкам рассказывал про макулатуру и металлолом;
Ведь пионэрия их с гордостью носила по моногородам туда-сюда,
Там труд трудящиеся трудно свой трудили, ославленные армией искусств.
Теперь ОМОН в детей по-волчьи хнычет, многозарядной поводя елдой…
Но хипстеру устав краснознаменный в карман не лезет — там айфон
Худую ягодицу согревает созвездьем лайков фрэндов дорогих,
И сердце сердце манит, манит, манит, неслышимое в шуме мировом…
*
На заливных лугах Тойоту-город возведут для пьяной сборки многотрудной
Седанов золотых, чтоб Вася, мой сосед, им чистил чешую
Курчавой ветошкой, и стеклышки слезил, и проверял, как нежит веерами
Равнину на просвет — и раз, и два, и три — без устали, пока бензина хватит.
Уж тетенька по-песьи семенит, харчей каких-то там пакет баюча, не специально
Красивый джип ее боднет — и за углом знаменьем троекратным
«Вот, блядь, однако, тварь», — лобастый бампер слюдяного цвета
Другой Василий осенит, — всё в чики-поки зарихтуют мне на Блюхера в обед.
Горючий газ на светорасстоянье шнурует дни, и армия на стрельбищах моя
Враздрай патроны тратит за бесплатно. Там, там иной Васек, отбившись от дедов,
Письмо-обиду ладит маме трудно: мол, скоро смежную специальность
За нехуй делать обрету я, мама, — подрывника всемирного разряда…
*
И так мог Сталий Карпович, и эдак, и, со свистом рассекая
По столу указкой, ебнуть связкою ключей, журналом и ладонью!
Не таких еще он гадов, ни на жертву не способных, ни на подвиг,
Из траншеи подымал — во весь рост под пули у Опочки.
А Милица Марковна ни-ни, не повышала… И ручьем вовсю рыдали,
Лишь заглянет в карточку прозрачнооко, — словно в СМЕРШЕ
Голый в гониве стоишь, грибом поганым оседая,
Слизью слезной став, зануди́в ничтожной селезенкой.
Но уж слышалось, как вдалеке сквозняк несильный
Створки начал задвигать над этой хлябью замогильной.
*
Исчезновенье бумажных книг
Произошло не вмиг,
Было вылито столько говна
В отбеленную целлюлозу, на
Колкие кроны, листвы сень
И выше, не какую-то дребедень,
А самовоспламеняющийся ад
Мощностью в миллиард ватт,
И топка разожгла это ничто,
И всё в ней горит, — говорю.
— Да ты что?!!
*
Зыкина-зима прижмется к Волге навзничь,
инда треснет лед, — еще не собиралась
О морозах злополучных на двенадцати застежках…
В прорубь Месяц блёсткою острогой ткнет, чтоб толстолобой
Люде-рыбе поперек народного оркестра задышалось.
В ледяном белье, в стеклянной комбинашке,
с холм-косой она потеет всенародно
До испарины морозной и любовников твердеющих считает:
Это — Виктор-кавторанг, а вот — Серега-баянист
И этот — сам роскошный царь-Валера по снабженью,
хитрый бес, почти что уголовник…
*
Нокия, ты тайн моих хранительница,
Утешительница, щебетунья,
Денежек моих держательница,
Умираешь.
Мошкарой подхваченная Псюхе
Сеть не видит
Кнопку тискую глухую
Ах-ты, ах-ты.
Вот оно пустое
Бессловесное
Батарейкой навзничь запрокинутое
Сердца, сердца
Колготня неугомонная…
Из грудины вынутая.
*
— Ночь-Розанов…
Василь Васильич в шторах
Покойником сомлел в июль-июль,
Он весь
Сговорчив так,
Так говорлив,
О тайнах гробовых
Выспрашивает сумерки дневные, —
Мне гость волшебный тихо говорил.
— Чего ж тебе́ тогда бояться, дядя? —
Прибавил тихо он.
— Я-я один все знаю наперед!
Оно, гляди, твоих рассветов жидких жиже,
Стекая в ночь.
Потом добавил он:
— Платона строчку золотую
Как нежит душу на губах
При поцелуе скором
У лифта вспомни же!
— Не трусь, не трусь,
Я створки придержу…
Николай Кононов
Поэт, прозаик, издатель. Родился в 1958 году в Саратове. Окончил физический факультет Саратовского университета. После переезда в Ленинград — аспирантуру философского факультета ЛГУ. Работал в средней школе, в издательстве «Советский писатель» (Ленинградское отделение). В 1993 году основал издательство «ИНАПресс». Публиковался в журналах «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Новый мир», «Знамя», «Зеркало», «Арион», «Октябрь», «Урал», «Критическая масса», Prosōdia, TextOnly и др. Автор 10 книг стихов, нескольких романов, книги новелл. Лауреат премий имени Аполлона Григорьева (2002 год, за роман «Похороны кузнечика»), Андрея Белого (2009 год, за книгу стихов «Пилот»), имени Юрия Казакова (за рассказ «Аметисты» 2011) и др. Живёт в Санкт-Петербурге.