гробовщик

что я вообще знаю? сто пятьдесят одно стихотворение
бодлера, несколько десятков зарядов — сводятся к
«смерть всем», несколько рецептов бомб — ни один
не пробован лично, что значат цифры «тринадцать
двенадцать», что значат звёзды, гриппозно, ковид-
но бредящие в залпах лунного сквирта, строящие нам
глазки коровьи.

в книге не сказано
насколько спокоен должен быть тот
кто призывает бурю

что я вообще умею? распускать по слюне гордость
сновидца, комкать взгляд — как бешеные флаги астра-
гала сворачиваются под накликанным искропадом;
умею стоять жертвой василиска на одинокой опухоли
балкона, отламывая мраморные слёзы с щёк и пуская
блинчики по кромке неба, располосованного перчаткой
фредди крюгера.

я — бедный лелиан, вскарабкиваюсь на травинку,
по взбудораженным головкам чертополоха, похот-
ливой щекотке мятлика скачу над пластырями увечий
асфальтных, еле поспевая за проклятьеносной саран-
чой — надкрылья вымазаны кровавыми облаками,
чёрным смогом анархии; мне, кузнечику, об их стрекоте
только мечтать.

как только в родильной дрожи и счастливом мате ночи-
панкухи с наколками ма́сковских спутников шлёпнется
о край горизонта солнце на обдающей радостными позыв-
ными боли огненной пуповине — проснётся трава и вер-
нётся к своей работе: будет сечь камень за то, что из него
строилась тюрьма, кусать шины за то, что развозили
по тюрьмам.

after a while
it lifts up its head
for the grass is living
and the stone is dead

ты пришла поднимать меня, семья жнецов, и в бланке
на новое тело я попрошу крылья — разметать бледно-
патиновое московское утро с виселицами билбордов и
укрывать своих детей самым непроницаемым из ковров
криптографии; и вот иду я в клубящемся ужасе — и у
могилы дежурит свиной херувим — но разрыта она,
пуста, холодна.

окровавле́нными губами лепечут восставшие рекламу
огня, наманикюренным ногтем проводят по сваренному
заживо воздуху — и катятся по тротуару адамовы яблоки
всех представителей городской администрации; в химках
папоротники сплелись в удавки, к шеям автовладельцев
льнут — во гробах будут лепетать они раз в шесть недель:
«зелень, зелень».

quand viendra le matin livide,
tu trouveras ma place vide,
où jusqu’au soir il fera froid

сапожник ходит без сапог, а гробовщика зарыли без
гроба — удостоили кед на проводах, рваных облаков,
сумерек в пятнах джема, и когда в этой про́клятой выси
поднимался дождь — убитый титан с голыми бедрен-
ными костями молний — они прятались в телах тупо-
головых дач, стараясь не видеть во сне рук гробовщика,
отперших почву.

думаешь, просто так рухнул фонарный свет на тебя
посреди обесточенной улицы? с тебя сняли мерку, и
уже к началу рабочей недели ты заплатишь за свой гроб —
он похож будет на телефон, где томишь ты болтливых
анжелу и тома — мы будем читать тебе сказки для малень-
ких угольков, горсток золы, а ты — повторять писклявым
компьютерным голоском.

этот гроб будет зиплоком, этот — придорожной закрытой
стекляшкой, а тебе, привыкшему к креслам чёрной кожи
и позолоченным ручкам, мы дарим гроб, похожий на
собачий ящик — ещё живой, будешь ты лаять и пар из
твоей же пасти осядет на ресницах и стечёт по резиновым
скулам подобием слёз, потому что ты не умеешь плакать,
только скулишь.

на прозрачных весах дождя
опускается, светится ярость.

ветер возносит опилки крошками салюта, а занозы
превращаются в копья — струи огненно-певчей смолы,
которые сам гробовщик раздаёт нам, светясь неистреби-
мой гордостью из-под кожи бумажной; звёзды, стёртые
с карт, раскачиваются в его волосах, и в разъятой двумя
орлиными клювами груди вместо сердца звезда рассвета
обливается плазмой.

лучше самого света, нежнее первого детского дождя,
с самыми выразительными бровями, он просто откроет
глаза — и мусорские сирены в радиусе ста километров
захлебнутся собственным воем и онемеют, а резина
превратится в золото, а золото — в эктоплазму свирепой
полуночи, из которой ткутся призраки, соглядатаи бунта,
насвистывающие клятву.

он был как свет, что дышит в вышине,
на тучах золотых, в лазури ясной;
с предутренней звездою на челе

мир шверн цу хитн а блутигн хас
цу мердер ун ройбер ун арбетерклас

да какие здесь сумерки и какое стекло манифеста, если из
икон прыгают фигуры и под колёса лежачими полицейс-
кими! и каких ты ждёшь от меня оправданий? я, блядь, свят,
я, блядь, ангел, который справляет нужду на отрезанные
головы мента, бона и гендира, в мой череп вбит гвоздь,
а кровь на подошвах гуще языка чудищ подводных, слаще
краденого мороженого.

мандельштам и целан были леваками,
а теперь они — «поэты»

лёгкое облачко, первая звёздочка, нет ничего свободней этой
акробатики воздушной с приветливыми дракончиками фай-
еров! школяры сбрасывают пиджаки на пепелище гимназии,
пепел кусается и костерит их — но и он встречает смерть от
струй кока-колы, блазы и перекиси; мальчик поднимет порт-
фель мёртвого мальчика, девочка девочке дарит мотылька
классовой войны.

не зажигай и не гаси
не верь не бойся не проси

сквозь слёзы незабудочного восторга и свечение ситро
и форплэй неумелый икринок светошумовых гранат
мы расстегнём оружейные чехлы как ширинки и вы-
пустим наружу сновидения, — а вижу я во снах свой
нож и твоё горло, последний хряк, подъедающий жёлуди
забродившие эксплуатации с порога нашего храма — не
время рождаться.

i see blood in my dreams,
a beaten face,
the gas,
the streets,
a screen.

убивай, и будем убивать мы, скидывая одежду ненужную
в раскалённую и живую клоаку рабочей недели — пусть
пластик разжиженный бэйджиков льётся им в горло вместо
воды, а детей, рождённых с золотом на губах, мы разорвём
прямо в постелях, а частным зомби — заклинателям элек-
трического тока — выдавим глаза как попыт, печень
съедим сырой.

и сделались град и огонь
смешанные с кровью
и пали на землю

деревья живьём уходят из кладбищенского квартала, мы на
вертолётиках клёна взлетаем под небо: смотри, деньги бо-
льше ничего не купят и не продадут в корабельных скелетах
тц, нам осталось только снести до фундамента, а в фунда-
менты мины замуровать, отводи их гаммельнской песней к
обрыву, угоняй в пизду тачки, а когда и машин не станет —
выжигай землю.

длиной в траву, какая у дождя после лезвия.