Заметки о взрослении земли
М.: Neomenia, 2025
Точка входа в поэзию В. Горюнова находится, в общем, всюду: где повествующий голос зазвучал, там и начало описания мира — в чем он застает мир, таким и фиксирует. Жанровое определение книги — заметки — тоже несет в себе этот элемент смысла: карточки, отдельные записи, отдельные существа. Хочется примерить авторское переживание: каков для него мир, что есть восприятие, какую роль может сыграть язык как действующая сила.
Мир насквозь зарифмован, залинкован, в его синтаксисе — текущем, дробящемся, тасующемся — что угодно может войти в роль чего угодно, а потом и перейти уже в осязаемую форму вещества: «ветка продолжает рыдать уже воплощенными в капли слезами». Анастасия Кудашева в своем эссе ёмко называет этот мотив «всесвязностью с проявленной сетью». «Дрожь листа» можно вернуть обратно на ветер. Выдох, не являясь объектом, уподобляется «черным гроздьям кротовых нор». Как по-гетевски «Архитектура — музыка в камне», так здесь по этой формуле организуется природный мир, состояния вещества переходят друг в друга: кристаллизуются, плавятся, испаряются. Органы чувств мигрируют и открываются там, где нужны в данный момент: «У кожи есть собственные глаза», — субъект говорит: «По буквам читаю комариный укус». Начинаются «схватки грозы»: природа — пространство неоканчивающихся метаморфоз, родов за родами.
В этой цепи перерождений природа обращается с плотью несентиментально, и в медитативную, смиренную интонацию облечено иногда отнюдь не умиротворенное созерцание: «Поэзия — перелом открытостью. Кровь пенится, чтобы в рану проникла среда», — это зрелище преподносится как бы бесстрастно, но испытатель естества, наблюдатель — и есть претерпевающий, как тот, кто самого себя прививает от оспы. Обрубание открывает ядро путем насильственного раскрытия: «обрубок дерева / окрашен в синий, / внутри очертания торса / и ржавчина вместо // вода как древесная сердцевина / смотрит прямо из тела», — как из слова «обрубок» торчит память об утраченной полноте и чувство усеченности.
«Мертвый голубь зарывает клюв в землю» — «Земля вбирает в себя клетки голубя, чтобы привиться от птичьего гриппа»: повсюду действуют эти принципы заражений, диффузий, проницаний. (И я вспоминаю из Заболоцкого «хорька, пьющего мозг из птичьей головы», но также и «лес травы», и «стены сосудов», «светящихся жилками и плотью»…) В литературном тропе на видном месте прячутся прикладные магические рецепты, открытые к извлечению: «От стоп до головы затянуто движется страх, как в отстаиваемом молоке поднимаются сливки. Снимаю их с себя», — такой способ можно брать и пользоваться для борьбы со страхом, например. Это напоминает о магическом реализме Павича и Петровича. «Я черчу на земле маршрут трамвайного полета и случайно начинаю рисовать числа, которых нет на часовых углах», — а это уже поколенческий масс-культовый магический маркер: нас еще в детстве Роулинг научила коду 9 и 3/4, заклявшему пристально смотреть в промежуточные пространства и проходить сквозь стены. И если «моя подруга умеет предсказывать // куда направляются прохожие / иногда угадывает точный адрес», то она столь же ясно рассказывает: «я слушаю пластинки улиц», замечая, где сейчас находится иголка улицы. Или вот «берёзовая сивилла / оставляет к прочтению / рыжий лист на моих волосах», — сивилла имеет говорить темно, не растолковывая. Какое дело достойно нас как сивилл, ясно: «сегодня я антенна непрерывного настоящего». Опыт общения с интернетом деревьев описывается в последнем стихотворении книги. В послесловии Ростислав Русаков отмечает одно из ключевых качеств: «Он стремится усилить не громкость сигнала, но собственную чувствительность».
Как в этом лингвобиологическом котле заваривается язык? «Новые люди потеряли язык / и на какое-то время / вернулось вавилонское столпотворение / голосов, издающих / бессмысленные междометия», — потеряли сами, никто людей не «наказывал» извне за гордыню. Что за процесс к этому привел? Инерция? Уплотнение и отвердение личных границ, нежелание друг друга понимать? Иначе говоря, соль перестала быть соленой, и это стало сигналом необходимости перерождаться? Или — возможно — двигатель вроде бы невозмутимого субъекта речи — бунт против существующего порядка вещей? А может быть, мы просто не имеем возможности «не покидать пасмурное гнездо», и сколько бы ни противились, ход вещей неумолимо поворачивает нас? «Повсюду пасмурный рыбий клёкот», — инволюция свершилась. В тексте демонстрируются окказиональные решения для неязыкового общения: «протягиваю тебе камень, / и ты понимаешь: прости меня», — начало переизобретения. В стихотворении «говорить на языке фактур» продолжается вавилонская тема: «…дерево / шероховатое затем гладкое и в конце / открытый слог», — народами, разошедшимися от понимания друг друга, оказываются здесь люди и деревья. В стихотворении «Начало»: «а может ли человеческий язык внезапно оказаться пирамидой?», — образ пирамиды, встречаясь с вавилонской башней, выводит нас в семантическое поле за великими стройками прошлого, и оно усеяно костями — там рабство, насилие, какой-то грех. Вдохновенный футуризм, проектирование человеческой способности договориться приводят туда систематически.
В одном из стихотворений возникает «античная статуя городского благоустройства» — Афродита, как будто напоминающая мандельштамовское «останься пеной, Афродита, и слово в музыку вернись» — это движение устремлено к «первооснове жизни», в которую и ныряет лирическое я Горюнова — в дологическое, докатегориальное, дорасчлененное бытие (в цитированном выше стихотворении «Начало»: «ты тонешь в океане // нечеловеческих логик» — а то и не логик вовсе, хотя и чувствуется в этом океане непостижимый закон, мы можем эти логики уловить, немного перестав считать их логиками). Афродита «рождается раз-», «рождается два-» — это игра в «море волнуется», в движение и застывание. Здесь она камень (тоже Мандельштам), она вырастает «кварцевым корнем». Ближе к концу книги мы встречаем другое стихотворение — «я больше не буквенный камень…» — где есть те же слои границ мироздания (до того был один из истоков, рождение богини, а теперь эсхатологический миф о крокодиле, глотающем солнце), русской литературы (крокодил у Чуковского) и пластической игры (на этот раз в «крокодила»): «и видит внутри крокодил // как сон глотающий солнце // добавляет буквы в себя».
Как выглядит вектор в новую явь? Сквозь бесчисленные порталы, проколы, трещины, ходы древоточцев, пустоты и норы мы вдруг увидели мир разорванным: «природа языка будет // принадлежать мне, // но настолько израненной, // что придётся накладывать швы // на каждую застенчивость кроны». Исцелять. И «все без изъятия буквы» вступают на ковчег.
Дата публикации: 08.10.2025
Маргарита Голубева
Поэт. Родилась в 1993 году в Москве. Училась на филологическом факультете МГУ им. М.В. Ломоносова и в Институте филологии и истории РГГУ. Стихи и статьи публиковались в журналах «Волга», «Вопросы литературы», «Тонкая Среда», «Новый Берег», на портале «Текстура» и др. Живёт в Москве.