Смиренные ласточки
М.: Neomenia, 2025
Предисловия: Мария Малиновская, Валерий Шубинский
Послесловия: Данила Давыдов, Виталий Шатовкин
Книга Софьи Дубровской «Смиренные ласточки» — это сложный разговор с собой и с мировой культурой на языке, который прямо в этом разговоре проходит стадию переопределения, замещения прежних понятий новыми. Проверка языка на прочность — на способность выразить самоощущение человека, пишущего на русском и находящегося в России, — происходит на всех уровнях поэтического текста.
При знакомстве с этой книгой возникают вопросы: что сегодня может значить наследование акмеистической традиции; какое сообщение несут конвенциональные поэтики — если автор находится в контексте современной русской поэзии и, судя по заключительному стихотворению сборника, владеет актуальными формами?
Первое, что декларировали поэты, пришедшие вслед за поколением «Транслита», — это усталость от теории, от усложнённой эстетики языкового письма — и равным образом от прямолинейного травмоговорения. Более молодые авторы или играют с этими готовыми дискурсами (Дрёмов, Вахрамеева и др.), или обнаруживают иные, менее «громкие» и менее ангажированные линии преемственности — такие, как метареализм.
Но сегодня ревизии подвергается всё, — и сам выбор формы, в которой ты пишешь, становится жестом, способом сказать, не сказав. Поэтому Мандельштам с его способностью называть вещи именами боли, или страха, или печали, не меняя имён, а лишь соединяя их, является одним из ключей к поэтике Дубровской. И когда она пишет: «амбарная ласточка отчаянно ищет, как научиться словам; / через её плечо видно многое: растянутые ловушки, сокровенное поле», то для неё, как и в некотором смысле для Мандельштама, называние становится прощанием с названным. Жестом смирения с его потерей. И parapluie, parapluie, которое шепчут «смиренные ласточки», отзывается уже классическим fifia — синонимом исчезновения. Особенно если речь идёт о воспоминаниях. А она всегда о воспоминаниях.
В случае Дубровской они настолько свежи, что по силе не уступают сиюминутным впечатлениям, встраиваются в их ряд и меняют действительность:
сейчас я сильнее ребёнок чем в десять лет
я помню твоё пальто заскорузлые пальцы снег
ободочки ногтей и отставшие костыли
не ломай больше ноги; под лампочкой мотыли
высохли все и отпали; веранда матрас
говорящие стены раскроенный солнцем глаз
пара склеилась в ласту под солнцем лежит на склоне
подползает к пруду не бунтует уснула тонет
всё это будет когда-нибудь и у нас.
Прошлое и будущее сошлись в «сейчас», которое, однако, обозначено глаголом «помню». «Помню» — форма существования для автора. «Помню» для неё значит «проживаю сейчас», «проживаю сейчас как впервые, с той же остротой чувств». Отношение ко всему, даже примелькавшемуся (в том числе и к поэтическим формам), как к впервые увиденному, сообщает её письму особую чуткость. Нежность к вещи, в полной мере доступную только детям.
Детская оптика — важнейшая составляющая поэтики Дубровской. Детство, реальное или воображаемое, защищает от жестокости мира. С другой стороны, оно же обостряет чувствительность, ослабляя защитные механизмы, лишая отстранённости или иронии — хотя последняя встречается в этих стихах и почти всегда является реакцией на неудачные попытки дать чему-либо определение («нет смысла быть серьёзной ахаха я / take back the night mon conjoint поплыли / я чиберинка нет посеребрёнка / но точно точно точно не плохая»).
Во многом эта поэзия балансирует между открытостью окружающему миру и попытками защититься от него, которые, однако, делают письмо — тело письма — ещё более уязвимым: «вместо постели в Москве, мы были бы где-то в куда / менее славном и безопасном месте; я полагаю, что мы / могли бы быть, например, под водой недалеко от Перл-Харбор, / или ещё, например, мы бы могли быть в бомбардировщике Энола Гай».
Определение «славного и безопасного места» даётся в сравнении с историческими фактами: сейчас мы в постели дома, а могли бы быть… в прошлом. Место сопоставляется не с местом, а с временем — разрозненным временем катастроф (Дубровская упоминает Перл-Харбор, апартеид, бомбардировщик Энола Гай). Видимо, внутри таких сравнений и можно ощутить себя в безопасности.
В другом тексте мы читаем: «каменные чудовища смотрят на нас отовсюду, / единственный способ удрать — закрыть себя в злачном местечке: / они не запачкают лапы о злачную черепицу, / только будут скрестись неохотно, пока мы знакомимся с новым / барменом». Детство, историческое прошлое, изменённые состояния сознания выстраиваются в пучок траекторий побега из места и времени, в которых находится «я». Узнать в окружающем прошлое заманчивее, чем увидеть в нём настоящее. Почти всегда так и есть, но в определённые исторические периоды происходит обратное: и настоящее тем отчётливее, чем с большего расстояния мы бросаем на него взгляд:
моя нога мне не нога о боже
мы пили чай потом мы просто пили
не помню как я добралась до дома
плечо туман цветной бульвар похоже
пойдём поспим какие варианты
вокруг все плачут врут переезжают
широкий шаг ещё два пять промилле
двенадцать раз пробили прейскуранты
Действительно, вариантов внутри описанной реальности нет. И когда вопреки попыткам написать одно пишется совсем другое, возможно, это признак того, что в стихах заговорило время. И, возможно, выбрать традиционную форму и предоставить ей свободу перевоплощения — это способ дать времени заговорить, когда высказывание о нём невозможно, опасно или непродуктивно. В этом смысле поэтические тексты и есть такие «смиренные ласточки», которые предсказывают дождь, не зная, что сам их полёт предсказан его приближением.
Дата публикации: 30.11.2024
Мария Малиновская
Поэтесса, переводчица, основательница мультилингвального журнала RADAR. Родилась в Гомеле (Беларусь), окончила Литературный институт им. А. М. Горького и магистратуру ИФИ РГГУ, аспирантка Стэнфордского университета. Автор книг «Каймания» (2020), «Движение скрытых колоний» (2020), «Линия бегства» (2024). Тексты публиковались в многочисленных журналах и антологиях и переводились на английский, итальянский, испанский, литовский, польский, шведский языки. Лауреат премии Поэзия (2021).