Стратоплан полуреактивный
Достаточно было написано про дирижабли,
будто мало животов зарянок —
кровь на жирном карандаше —
обтекали воздух. Прилипшие черты лапок,
смазанная пунктуация, не хватает силы глаза
на рассмотреть. Как когда плывёшь брассом,
но косая линия живота относит не к стенке,
а плавучему мостику межи дорожки.
То ли дело стратоплан, где два собачьих хвоста,
как эллипсоидные орбиты, пакеты разбитого молока,
опускаются в разреженные слои кафельной
вытянутой руки. Трогай, не смотри в их морды, там
страшно. Капельная среда выталкивает слабых
львов, и наощупь их щёки сложенные полотенца.
Масса умерших так велика, неловко смотреть на весы
медицинского кабинета. Все они составляют меня,
как в тяжеловесной формуле, или лишние спицы
колёс, разъезжающих друг от друга. Если недоедать,
от живота и бёдер отслоятся собаки и космонавтки
(одно и то же): пчёлка и мушка, но тела больше
нескольких тысяч мушек. Они приземлились
в ноги, это стало называться растяжками. Они умерли,
завязнув, это стало называться государственной тайной.
Но носить на себе четвероногих героев не сложнее,
чем просто лишние килограммы. Я смазываю хлеб маслом
и прикрепляю их обратно. Пушистые кардиодатчики
не отличаются от тех, кого дачники
слышат по оконным прожилкам. Изменённая траектория
тринадцати полётов. Все запущены неслышащим человеком.
Уши забиты птицей, как ватой. Треволнения
в подвздошном овраге. Садишься, а внутри трепещет и хлопает.
Тогда брать в кулёк и подносить к теплу — лопнет попкорн,
остальное согреется и войдёт мягко в дыхательный дельфинарий.
Опека
Вылизывали, пока рот не стал жёлтым, и молоко на губах не обсохло. Тревожная мать, чей голый скальп глядит во все стороны этого неба. Уже съели всех её четырёногих детей, но ещё есть за что бороться, чтобы завалить все экзамена чудовищ, зовущих себя детьми. Но пока не всех унесло по земле, как сахарную вату, выпавшую из енотовых рук, можно расти себя к мачте выскобленной — шея, с которой счесали волосы. Зелёный лук, горькая лахта-центр. Завиток поисков детей — пасть заснувшей и посуше овчарочной рыбки. Никто бы не признал,
если бы не мальчишеская щетина сразу над жабром. Потом долина осиротелых картографий, где один детёныш стоит с общевидовым именем (родимым пятном на лице), множественном по двум сторонам шахматной доски, на свету, вобранном ватной палочкой, и окислившейся, устланной укусами яблок.
Это адвокатская речь, открытая трудно засахаренным рожком. Отдайте моих детей, они есть у тех, кто делал много меньше.
Общее дело
Вове Кошелеву
Картина 1
Мы обрели невыносимую мудрость. Первоначала концов —
что они по сравнению с гудением паровых котлов?
На участок вернулось эхо от ухнувшей об лоб сосны
и спустились воплощать философию общего дела.
Отыскав отцов камелий, растущих в глазах домов,
мы пошли на колено назад, и братская могила компоста
стала точкой схождения черенка и народной мысли.
Как в морском бое по клеткам ранили мы червей;
гнилые кусты малины были гусеницами с кислыми
усиками внутри, а не наоборот. За ними шли
трупики блох со двора Карлоса Уильямса —
только кошка осталась за ним, сожжённая
в газовой печурке с искорками колы без сахара.
У блох были серьёзные мордочки, как на службе,
всклокоченные лапки. Мы разложили их
коробкáми вверх, сохраняя кремацию
потенциальным шагом, трубой на свет.
Не представляет трудности оживить волосы,
вокруг которых встают леса, но ложатся ли
трескучие брови на лица отцов? По неосторожности
время идёт по часовой стрелке. Мы подковываем
воскресших тёплыми яблоками, хоть и недвижность
пухла их, кожура натирала ляжки новорождённых.
От кипятка наших мытых ладоней мякоть вокруг
стала рыжей. Покопавшись ещё, мы обнаружили
холодные сливы с проведённым током спичек «Костёр».
Картина 2
Оживив зверей и посторонних существ, мы
двинулись на миротворческую охоту. Тарелки,
завидев нас, цеплялись за липкие сладкие ветви.
Мы ловили осколочные виски их каёмок.
Венозные узоры в корзине. Игра:
волк собирает яйца несушек. Медно-розовые яйца
дают пять очков, золотые — пятнадцать.
— Врёшь, не возьмёшь! — слышим мы над головой.
Картина 3
Всё оказалось проще простого: нашего роста
хватило на воскрешение кустов
с заблюренными столбами, мыльных подмостков
окон, чьи пустоты осели в капустной изгороди.
Но козырёк подсаживал на плечи всякую —
кроны, овсянки, шляпы и ставни — мертвяцкую
щелкотню, и она кормилась макушками.
Раздосадованные и с наградными пятаками
в месте роста волос, вернулись и запечённому
дереву, таская вилами, как нетерпеливые зори,
разымающие, когда они спят, маму-кошку
от воскрешаемых и замёрзших котят и шишек,
вынули сердцевину замшелого круга земного.
Домашние роды
Их кинули в клетку авоськи
ещё до того, как они успели открыть глаза —
влажные репы, высоколобые черенки.
Маленькая кадка, некрасивая поздняя свояченица,
силилась защитить детей с жилистыми ротками.
Она рычала и сдёргивала бельё
с жёрдочек недоеденных корок,
пока новорождённых кузовали, коробовали.
Как всегда и бывает, отец стоял в стороне,
ополощенный виноградный лист, разъеденный тлёй.
Тёплая крапива пускала пузыри в воздух, вядший бойлер.
Сезон жатвы — так называлось преступление кислое,
как водянистый родник на затылке розацейных младенцев.
Месть
Бледные сёстры фучжу,
как столовые лилии,
ютятся в углу лекарств.
Пенка, снятая с революции, —
кожу их отделили от плевел
кипятка. Блюдце-подпасок
тяжести липких молочных ресниц.
Их не пускает марлевый харкающий
голос, он подвешивает вниз головой,
не жалея:
Гнилые бамбучицы!
Складки кричащих грудных,
которые снимают, отворачиваясь.
Lao, uba, кормилицы,
фупи, бывшие молодыми и стройными,
как наволочи, прямящиеся под мыльной водой.
Так и бьёт, оставляя на лбах морщинки,
тягая герлыгой шейцы.
Светло-кофейная грусть упряма, как резина.
И нет ничего легче: раскачаться до ковша
другого края, навалиться на тело
дрожащим мокрым дыханием
и смирно сидеть, пока
жилки бинта дёргаться перестанут.
Пути отхода
А.С., С.Б., М.Б., Е.О.
– А [почему] они все из Челябинска уходят?
В.К.
Небо сутулится, стесняясь роста.
Щёлкает шеей — буря без молнии.
Я уезжаю из города с неплодородной почвой.
Не то Златоуст. Хотя и здесь можно вырастить,
говорит мне друг, клубнику или картошку.
От их сажистых морд колышется поле
поверхностей. Всегда в жизни наступит тот миг,
когда вы будете спать вдвоём на кровати,
вытянутой, как трухлявая пробка.
Тогда нужно проявить изобретательность
кошки — спрятать под живот ноги,
облепить подбородок нервными окончаниями,
замкнуть лицо в пыльные нити.
Я уезжаю из города, выровненного
песком грубой ладонью. А какие места —
поцелуй, балкон из стихотворения,
которое ты написал во сне и забыл,
чтобы утром оно, доведённое до упора,
подняло лужи. Искать можно в степи,
но крушение обязательно, и котлованы
вафельных трубочек уводят ямы от следа.
Я уезжаю из города-маленькой катастрофы.
Видит Бог, в бортовом журнале на наших
именах лежит медная крошка бисквита.
Потому здесь трясёт, как карандаши в коробке.
Возможно, несколько правил:
переходить вброд банки из-под сардин,
густеющие шашки, не приближаться
к миллиметрам ртутного столба,
отбивать сон полосе света домашней одеждой.
Жвачная масса облáк защитит афганских борзых,
крестьян, читающих блэкаут-поэмы у здания ЗАКСа,
тельняшки для твинков.
Я уезжаю из города,
где собеседники вендинговых машин —
языковые корги и плоские чащи.
Пока самолёт замахивается на зарево,
приторговывая взлётной ватой,
мне говорят — каждому по заслугам.
По утру, к которому можно
подтянуться на рычажке от душа.
Голос в рации рябит и потухает
на взлёте. Это город на фетре,
аптекарской очереди, погребе
с двумя выходами.
И не надо думать, если ты вылезла
на поверхность, как путевой сигнал,
тебе ничего за это не будет.
Отпуск
В.К.
Да, я приезжаю сюда,
чтобы мериться соснами и плечами.
Земля занимается иглоукалыванием,
я собираю стрелы, плодоносные и спущенные вниз,
как ступни. В ту же ночь я дрожу, целую тебя,
докуда могу дотянуться, это акупунктура,
но уже никогда не стать внимательней, чем в первом
классе при выборе букв «е», развёрнутых не в ту сторону,
чтении на скорость. Они преподали плохой урок,
и теперь я быстрее пью, чем дождь обрушивает свой
скрипящий подол на дом с самым маленьким фонарём.
Едва ли могу остановиться, я съедаю своих
возлюбленных, как чесночные дольки, размякшие в скверном хранении, но всё ещё хочу быть сáмой,
стираю подбородок о мягкие руки, это волнительная причина, это заедающий комод со складными рукавами, выполненными из складчатой кожи, это шея, идущая пятнами при именах, штопаный проём, я тащу через игольное ушко трепещущих птиц, сдавливаю и ломаю им грудки.
Это крылатые корабли засыпают во взятых бутылках.
Этикетки полощут пятнистые яблоки, выжженный лошадиный профиль на каждой ржавеющей ладье.
Не могу наговориться, пока в распоряжении только две челюсти: речь не по зубам. Вот бы воткнуть ещё ряд, и ещё, чтобы, как парус, весь мой горловой аппарат работал на слова любви, на пробу теста, на жилет безопасности, в котором меня опускают, и я откусываю воздух в груди.
Это руки, хватающие столько пустоцветных овчарок, что их не донести до кровати.
Это выделка лучшего дома, оттуда можно уйти на щебеневый луг.
Я каталась на велосипеде в разбитых окнах.
Это везение — падать на илистую щетину.
Чтобы не оставлять ни проулка, вдыхаю ещё, как надувной матрас, прижимающийся к размазанной секвойе, сжатый в руках пакет.
Это талый ковёр, будто все съеденные вишни выходят из берегов, сады с подплывшими к ним раками, искусственные цветы с живыми жалами, жертва вечностоящим листьям.
Это заромбленные в окне гнёзда с чужими детьми, их не было прошлым летом, в их глину подмешана рыжая кошка.
Голый проход через оливку без косточки, стать смуглее, вытереть воду с лица и лечь под раскидистые рвущиеся на ветру тревоги.
Это берег надежд, перегоревший штопор, выуживающий свет из окна слинки-пружиной.
Это ты и я, ещё несколько точечных слизней.
Задумчивое лизание зеркал, два или три хлопка, да постой же, подумай, почему воланчик падает сквозь ель, как арбузная семечка, и почему можно помолодеть, если найти в коленях ту самую перекладину-хрящик, что держит эти прямые деревья,
зазевавшиеся дупла. Это объятие, сброшенное сном
и рулеткой для мух. Так зачем я
еду сюда, если во всём убедилась?
Лиза Хереш
Поэтка, исследовательница литературы. Родилась в 2002 году в Москве. Учится на филологическом факультете НИУ ВШЭ. Дебютная публикация стихотворений — в разделе «Мастерская» в журнале «Флаги». Преподавательница Летней Историко-Филологической школы НИУ ВШЭ, программы «Современная литература» Летней Школы (2023). Судья чемпионата поэзии им. Маяковского (2023). Лекторка курса «Неизвестный метареализм» в московской ЦУНБ им. Некрасова. Редакторка журнала «Флаги». Состоит в редакции Метажурнала. Публиковалась в журналах «Формаслов», «Кварта», «всеализм», «FEMINIST ORGY MAFIA» и др. Живёт в Москве.