Кирилл Ковальджи — символ пограничья между официальной и неофициальной литературой. Печать его не обижала, он дружил с культовыми в 60‑е Ахмадулиной, Рождественским, Вознесенским и Евтушенко.
Но — в отличие от многих — всегда ценил неофициальную и полузапрещенную литературу.
И пестовал тех, кто не всегда попадал на полосы газет и журналов. Вел студию (ее так и называли «Студия Кирилла Ковальджи»), которую посещали Иван Жданов, Александр Еременко, Нина Искренко, Алексей Парщиков, Евгений Бунимович, Владимир Друк…
В нашем предыдущем интервью, взятом в 2009 году, он сказал: «Моя задача была не в наставлениях, а в создании насыщенной культурой атмосферы. Чтобы она была плодотворной, и чтобы они, молодые поэты, друг друга “оплодотворяли”. Я говорил им: “Ребята, серьезно печататься вы, скорее всего, не будете. Когда будет можно — я скажу”».
В последний раз он разрешил это сделать за несколько часов до смерти.
Беседа с Кириллом Ковальджи состоялась уже в больничной палате. Несмотря на слабость, он был полон идей — и помнил в с ё (и даже, казалось, чуть больше). Текст мы утвердили вечером 9 апреля 2017 года. Кирилл Владимирович по телефону сказал: «Ну что же, теперь — в печать». Утром следующего дня его не стало.
— Кирилл Владимирович, вот уже шестьдесят лет вы в поэзии…
— Даже больше! Я стал более-менее запойно писать стихи в 1946 году. Учился тогда в девятом классе. Влюбился. А эта девочка писала стихи. Вот и я стал — вслед за ней. Только она потом перестала, а я, вот видите, продолжаю…
— Вспоминаете о ней?
— А как же! Все-таки первая любовь. Правда, не знаю, жива ли она…
— Шестьдесят или шестьдесят один год — разница невелика. И так и так время подводить итоги…
— Я и подвожу. Пришел к выводу, что для поэта самое важное — три достоинства: талант, судьба и личность. Когда они соединяются, получается большой поэт. Вот Маяковский. Гений от рождения, судьба — от революции, а какой характер! Неповторимое, удивительное сочетание гения… с подростком.
— А у вас эти компоненты сложились?
— Считаю, что моя поэтическая судьба состоялась. Пусть и скромная. Когда-то в книжке, подаренной Арсению Тарковскому, с которым дружил, я сделал надпись: «Поэт, переложитель, звездочет./ Мой беглый луч возьмите на учет./ Который скромен и от вас не скроет,/ что он среди созвездий — астероид».
— Как поэта он вас ценил?
— Спокойно относился. Правда, отметил венок сонетов «Круги спирали». Прямо так и сказал: «Вот это — дело!»
— То есть в небожители не записал…
— Я всегда писал соответственно возрасту. На чистое искусство не ориентировался. Прежде всего — на свое окружение: друзей, девочек, приятелей… Поймите, мое становление пришлось на сталинские годы, и я мог писать тогда или для стенгазет, или для друзей. Третий путь был не для меня. Правда, до смерти «отца народов» почти не публиковался. А когда наступила оттепель, выразителями духа молодого поколения стали Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко… Взяли такую задачу. Эта компания сыграла художественно-освободительную роль для целого поколения…
— А сейчас подобная роль актуальна?
— Она отпала. Социальную роль поэзия почти не играет. Поэтому и происходит переоценка поэтического взноса шестидесятников. Отсюда и инвективы в их адрес… Сейчас бóльшую роль играет личностная поэзия, я бы сказал, интровертная.
— Вы — свидетель эпохи. Наверняка и с классиками встречались. Например, с Платоновым. Он, кажется, жил в одном из нынешних корпусов Литинститута, как раз в годы вашей учебы…
— Я ничего не знал о его существовании! Его же имя замалчивалось, было под запретом. Это только потом, когда вышла его книга, я посмотрел на фотографию и вспомнил: был такой человек, ходил по двору Лита, на лавочке сидел. А то, что о нем забыли, — благо. Репрессий избежал.
— Говорят, вы через одно рукопожатие с Маяковским знакомы…
— Я приятельствовал с Вероникой Полонской, последней любовью Маяковского. Кстати, про Мандельштама. Я спросил у Вероники: почему Владимир никогда не упоминал об Осипе, как будто не знал такого поэта? А Полонская отвечает: «Конечно, знал». Знал, но не любил: считал, что он был, так сказать, и вашим и нашим. Лиля Брик называла его «мраморная муха». Кстати, в ту пору строчки Мандельштама могли показаться искушенным поэтам смешными. Это когда он в семнадцать лет написал: «Я от жизни смертельно устал,/ Ничего от нее не приемлю…» Тоже мне!
— На ваших глазах и роман Ахмадулиной с Евтушенко развивался…
— Тоже правда. Помню, был в гостях у Евтушенко, на 4‑й Мещанской. Он мне говорит: появилась у нас талантливая девчонка. Давай приглашу! Позвонил, она пришла. Было ей тогда лет восемнадцать. Такая хорошенькая, пухленькая девушка…
— Пухленькая?
— Ну да. Это потом она стала стройной красавицей. Хотя уже тогда вела себя очень уверенно. Евгений потом женился на ней. Но таланту не завидовал. В этом смысле он был щедрым. Говорил, например: вот, Володя Соколов, он талантливее меня. Евтушенко очень хорошо чувствовал свои силы и способности, чтобы кому-то завидовать.
— В Литинституте в то время писать учили? Или только грамотно соответствовать?
— Начнем с того, что писать научить невозможно. Это или есть, или нет. А что до творчества, так на мастер-классах каждый руководитель в свою сторону гнул. При Сталине, разумеется, свободно писать было нельзя. Зато потом… Сочиняли что хотели!
— И влюблялись, наверное, непрестанно…
— Не без этого. Был такой поэт, Илья Сельвинский. Так он на шестом десятке втюрился в нашу однокурсницу, польскую красавицу Алицию Жуковскую. И посвятил ей цикл из шестнадцати стихотворений «Алиса». И присылал ей один за другим напечатанные на машинке… Это мне казалось кощунством!
— Вы, надеюсь, таких ошибок не совершали?
— Конечно, нет. Только от руки! Впрочем, у меня и машинки тогда не было…
— А что Алиция? Ответила ухажеру?
— Нет, конечно. Он был слишком стар для нее. К тому же она скоро в Польшу вернулась. Кстати, потом стихи Сельвинского были там переведены. И вообще это один из лучших его циклов. Послушайте: «Пять миллионов душ в Москве, / И где-то меж ними одна…» или: «И когда твой счастливый красавец жених, / Оборвав тебя на полуслове, / Поцелуем задушит русский мой стих — / Ты почуешь ли вкус моей крови?» Правда, замечательно?
— Еще как! Давайте перенесемся в 1980‑е, в вашу студию при «Юности»…
— Я про это уже столько раз рассказывал…
— Знаю. Потому вопрос в лоб: Игорь Иртеньев — поэт?
— Конечно! У него просто свой жанр. Вот, например, Саша Черный. У него такая нарочитая сатира. А Иртеньев создал поэта-дебила и как бы от его лица пишет иронические стихи.
Это же образ!
— Кстати, «Юность», в которой вы работали, в то время называли либеральным журналом. «Архипелаг ГУЛаг», тексты Гладилина, Аксенова… А что о нынешних либеральных изданиях думаете?
— Либеральное движение — нормальное состояние здорового общества. Иного не может быть. Иначе диктатура.
— Теперь личный вопрос. Как удается писать стихи в 87 лет?
— Я не сочиняю уже полтора года. Разве что иногда что-то приходит непроизвольно. Считаю, что я закончил. Что хотел — сказал стихами.
— Неужели поэзия больше не интересует?
— Что вы! Голова полна стихами. Своими и чужими. Больше, правда, чужими. Причем всплывают непроизвольно. Даже те, которых раньше вспомнить не мог.
— То есть новых книг от вас больше не ждать?
— Ну почему. Я бы хотел составить из двух книжек «Моей мозаики» одну, дополненную. Если успею.
— Вспомните последнее, на сегодняшний день, стихотворение?
— Охотно. Записано, кстати, уже в этом году, жене посвящается:
***
Н. А.
В миру, где крови произвол,
где царство тлена,
воспеть хочу я стул, и стол,
и пол, и стены.
Еще б хвалу я произнес
моей кровати,
где память горечи, и слез,
и благодати.
Но все не стоит ни гроша,
не внял покуда:
у дома женская душа —
простое чудо.
Из интервью 2009 года (опубликовано в 2010 году в Тверской области, а в 2011-м фрагмент появился в «НГ-Ex libris»)
— Однажды в школе я проявил инициативу (назовем это так) и выпустил рукописный журнал «Юность». Понятия не имел, что через пять лет появится такой журнал и я буду в нем работать.
— Получается, «Юность» может прибавить пять лет к биографии…
— Ну да. Я выпустил два или три номера, их похвалили в городской газете. А учась в Литинституте, я это вспомнил и опять проявил инициативу…
— И выпустили журнал «Арион»? (участливо)
— Нет, просто рукописный журнал. Мы его втроем выпустили: я, прозаик Евгений Карпов и поляк Рышард Данецки. Отпечатали в пяти экземплярах — на каждый курс по штуке. А его вдруг, вместо того чтобы похвалить, объявили подпольным! И меня стали выгонять из Литинститута. Восемь обсуждений было, и в конце концов меня исключили из комсомола. Я был страшно поражен, когда мои товарищи и друзья подняли руки за исключение. Поддержали только Фазиль Искандер, Володя Гнеушев и покойный Володя Морозов.
К счастью, из Литинститута меня не выгнали, потому что в это время сняли директора, а он как раз и вел «дело с журналом». Придирки, скажу я вам, были смешные. Во‑первых, во вступлении к журналу я написал, что мы обязуемся печатать произведения так, как они написаны, не исправляя их, чтобы каждый видел, кто чего стоит. Мне сказали, что это лозунг против партийной политики в области литературы, против цензуры. Во‑вторых, один эстонец написал «Трактат о любви» — очень скучный. Трактат мы напечатали, но потом в качестве издевательства над ним на следующей странице поляк, мой друг, написал одну строчку: «Люби женщину, женщина — друг человека». Это вызвало страшное возмущение, потому что это произошло в марте, практически вслед за тезисами партии к Женскому дню. И пошли меня мытарить, припомнили все: что я родился в Румынии, был в оккупации. Карпов был в тюрьме и в плену… Но, слава богу, это миновало, и экземпляр журнала у меня сохранился.
Беседовал Владимир Коркунов
Интервью из сборника «Побуждение к речи» (Самара: «Цирк «Олимп»+TV», 2020)
Дата публикации: 14.03.2025
Кирилл Ковальджи
Кирилл Владимирович Ковальджи (1930–2017) — поэт, прозаик, критик. Родился в бессарабском селе Ташлык (ныне с. Каменское, Одесская область, Украина). Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (1954). Заведовал отделом критики в журнале «Юность» (1977–1990). Работал во многих редакциях и издательствах. В последние годы — в Фонде социально-экономических и интеллектуальных программ. Заслуженный работник культуры РФ (2006). Автор многих книг, включая роман «Свеча на сквозняке» (1996), сборников «Избранная лирика» (2007), «Моя мозаика, или По следам кентавра» (2013) и др.
Жил в Москве.