Мансарда с окнами на восток
М.: Neomenia, 2025
Стихи Евгении Либерман — стихи интенсивного роста. Думается, не только потому, что поэту двадцать лет, а во время написания многих стихотворений, вошедших в её дебютную книгу, было и того меньше, — хотя, конечно, отчасти и поэтому. Во всяком случае, сейчас у молодого автора такая, вполне сознательная поэтическая установка, и сюда вошли стихи начала, открытия, первоборьбы.
В этих текстах ещё чувствуется подростковое мировосприятие — включая поколенчески маркированную лексику («кринж») — но она, кстати, не изобилует, — иногда даже детское; немало прямо-биографического: «всё существующее меня формировало, / все существующие меня формировали: / Гофштейн, Аронзон, Мандельштам, Шолом-Алейхем, / Керуак, Сенкевич, Молева, Козляков, / даже Ростислав Русаков и Женя Цориева. / эти серёжки и первые признаки шутовства / продала мне поэтесса за 50 рублей, / этот свитер за 1066 рублей я купила…». Растущий поэт рассматривает свои истоки, неразделимо поэтические и человеческие, внимателен к собственным биографическим координатам — они всё ещё в стадии если и не открытия (это вряд ли), но, во всяком случае, интенсивного освоения, они ещё интересны как задача, как вызов, воспринимаются всё ещё растущим человеком немного извне.
Для лирического субъекта этих стихов ещё многое неясно с самоопределением — которое в этих стихах активно происходит, — с его перспективами и результатами, в отношении «я», занимающего в книге немало места. Тут пока куда больше вопросов, чем ответов: «кто выйдет из меня? политик, лидер и борец, пророк, универсальный солдат, Машиах, очередной текст с сотней религиозных отсылок?». Этот субъект волнует, интригует, тревожит сам себя (постоянное волнение прекрасно передаётся сложной ритмикой верлибров Либерман, их неровным дыханием), его (её) занимает собственная внутренняя феноменология как предмет наблюдения: «в не-сне с 0:37 я видела всё, что происходит / в моём мозгу: / пролетала через туннели, двойные, тройные трамвайные пути. / переходы, перегрузки, / долгий путь в себя. / я дом. я дома?» — да и внешняя, телесная феноменология не в меньшей степени: «глаза под веками не вращались, / вращалось и изламывалось, как тетива, на простыне / неконтролируемое тело-океан». Бытовые подробности здесь значимы, поскольку их посредством происходит взаимодействие интенсивно растущего человека с миром: «под спиной вертелась юркая лодочка телефона, / гигиеническая помада не отыскивалась, / наушники уменьшились до крошечного куска мыла / и перестали существовать как конструкт. / ноги упирались в тумбочку» (цитируемый репортаж с пограничья сна и яви расписан прямо по часам: 0:37, 5:38, 6:40…). Тексты с их пристальной рефлексией, с непрестанными внутренними вопросами («бесконечно мучаю себя: “воскресенье сегодня? вторник?…”») во многом приближаются к дневнику и, надо думать, в какой-то мере им и являются. Очень психологичные (и соматичные), они, при всей своей сложности, — во многом прямое высказывание.
Впрочем, тут есть основания говорить и о беспокойстве метафизического порядка, о (благословенном, никаким эгоцентризмом не отменяемом) юношеском стремлении заглянуть за собственные пределы: «Что такое нет меня? / Как поёт земля без меня? / Как сад разбуженный шумит без меня?», о стремлении вписать себя в максимально крупные контексты: «Я есмь воскресение и песня. / Я есмь задумчивый взгляд Господень, / он отражается в моих очках».
Героиня стихов пробует разные собственные образы и роли, в том числе внутренние, никому, кроме себя, не адресованные — и опять же в модусе вопроса: «(может быть, я тот, с белым флагом, застреленный на своей земле своими же солдатами?)». Её раздирают противоречивые чувства — и переполняет молодая сила, которой и целого мира мало. С миром она постоянно выясняет отношения, по большей части конфликтные, этот конфликт не в меньшей степени внутренний, чем внешний, и обе его стороны переплетаются друг с другом и переходят друг в друга.
Конечно, в качестве неминуемой компоненты присутствует в этом и юношеский вызов городу и миру, и юношеский же максимализм с некоторой бравадой: «только подлинный шут / производит на свет империи и стихи»; и входящий в число возрастных, стадиальных задач бунт против обязательного, против конвенций («главное вовремя получить право на нахальство») — например, против культурной памяти. «я выплёвываю конвенционально-напыщенный нафталин девятнадцатого века», «победа вечная вселенская победа над солнцем над языком над авторитетами» — восклицает лирический субъект с характерной вращенной цитатой. Идёт борьба с самим языком: «раз-двигание языка / раз движение языка / пере / движение языка // хождение за край языка», с собственным возрастом: «возраст перекрывает доступ к этой жгучей свободе / блокирует язык».
И это при том, что культурной памятью стихи Либерман насыщены чрезвычайно. Они полны имён, намёков, отсылок, цитат и аллюзий разной степени скрытости — и диапазон тут широчайший, от Библии до, скажем, Керуака и Гинзберга, от Венедикта Ерофеева до Ганса Христиана Андерсена, от Тютчева до Булгакова, от Алексея Кручёных до старых, очень старых, времён молодости бабушек и дедушек автора — советских песен, иные из которых ровесники поэта, пожалуй, уже и не опознают («и даже в краю наползающей тьмы, за гранью смертельного круга»; «<здесь понятна твоя вековая печаль>»). Нередко стихи оснащены эпиграфами, иногда несколькими, — цитатами из авторов известных и неизвестных: с одной стороны, это могут быть Вальтер Беньямин и Джим Моррисон, с другой — ведомый только автору А. Одной литературы поэту мало — в разговор втягиваются и кинематограф, и живопись: «а здесь саврасовские грачи купаются в перистых морях». Либерман стремится мыслить и чувствовать мировой культурой — даже в большей степени, чем пространством: московским, петербургским, пространством железной дороги между этими городами, своим движением по нему. Пережитые поэтом влияния пока чувствуются. Неоднократно окликается в её стихах Аронзон («собирая цветы называет вот мальва вот мак») — видимо, один из важных авторов; иногда чувствуется молодой Маяковский: «молчите? / а я вболелась раскалёнными докрасна глазами / в Литейный и набережную Фонтанки».
Ну, может быть, тем сильнее бунтуется: много чужого усвоено, присвоено, освоено, хочется совсем-своего. Идёт активная его выработка. Пока всё в состоянии брожения.
Вообще, если говорить об эмоциональных доминантах стихов Либерман, то в первую очередь это острая, непреходящая, вообще, кажется, ни на миг не отступающая взволнованность, встревоженность миром — не сводящаяся к бунту, но способствующая и сопутствующая ему. С этим явно связана и — отмеченная уже в аннотации к книге и популярная в нынешней молодой поэзии — тема насилия, разрушения («Марс норовит соскочить разломать оси»), травм и боли (чисто физических). Эти темы у Либерман действительно заметны: «на… чать расплавлять разламывать измельчать», «невидимая рука постпоэзии тащит за волосы», «буквы пропустили через мясорубку и сито», «кто будет колоть этим веретеном / не в бровь, невзначай и намеренно?», «рыбы вонзаются в облака окропляют их живой человеческой кровью». Однако они не то чтобы доминируют, — скорее, входят составной частью в общую интенсивность переживания лирическим субъектом мира как, наверное, предельный случай этой интенсивности.
В целом думаю, что у автора прекрасный потенциал роста, что она будет быстро меняться и, вполне вероятно, ещё прежде выхода второй книги Евгении Либерман мы увидим её стихи совсем другими.
Дата публикации: 27.06.2025
Ольга Балла
Журналист, критик, книжный обозреватель. Родилась в 1965 году в Москве. Окончила исторический факультет Московского педагогического университета. Зав. отделом критики и библиографии журнала «Знамя», зав. отделом философии и культурологии журнала «Знание-Сила». Ведущая авторских рубрик: «Скоропись» в журнале «Знамя», «Библионавтика» в журнале «Дружба народов», «Дикое чтение» на портале «Лиterraтура», «Дикоросль» на портале «Семь искусств», книжной полосы в газете «Еврейская панорама». Живёт в Москве.