my blue song и другие песни
М.: SOYAPRESS, 2024 (серия «Союз друзей»)
В поисках опор для разговора о стихотворениях из книги «my blue song и другие песни» Владимира Кошелева я наткнулся на строку «ворон сам себе raven». Слово raven, прочитываемое по-английски и по-русски, убеждает в равенстве птицы самой себе, но если проследить за тем, что происходит в восприятии, можно заметить, что лёгкий языковой сдвиг расплетает внимание читателя на две линии, которые сходятся в одной точке мерцающего смысла. Эта схема помогла сделать первый шаг к пониманию-переживанию стихотворений Владимира: каждое не нарушает границ реальности, в которой я нахожусь в процессе чтения, и в то же время ведёт по собственному поэтическому миру. Кажется, что меня охватывает сновидение наяву и в любой момент может ускользнуть.
Здесь напрашивается указание на первоистоки такой практики: творчество Андрея Таврова, памяти которого посвящена книга, Алексея Парщикова и других метареалистов. Упоминание имен метареалистов важно, но не для выявления сходств, а для понимания различий в художественных векторах. Если, например, в стихах Парщикова возникает мир, достигающий материальности, а поэзия Таврова рассеивает границы между земным и духовным, то произведения Кошелева напоминают случайную грёзу, которую легко смахнуть с ума, или пограничную реальность, иногда страшную, где непрерывно ищется что-то важное.
Сам Владимир в стихотворении «Ballade non plus» даёт намёк на форму (точнее, пространство) своих стихов: «среди коллажа / вещей…» Но если эти произведения коллаж, то бесшовный:
И швы её затягивались, ночь
шла из-под них, как из-под век воронок,
и флейта луж в реакции цепной
росла дорожкой голубых конфорок
(«Дождь»)
Вещи в этом стихотворении, как в бутылке, заперты в ночи, а дождь становится проявителем их силуэтов; проявление приблизительное, мерцающее, оттого очертания становятся сюрреальными образами. Бесшовность коллажа достигается неясностью, является ли вещь метафорой или материей мира стихотворения, была ли на самом деле — или всё это игра звука, ритма и света. Так в детстве кажется, что тень от приподнятого одеяла — воро́на, желающая полакомиться испуганным ребенком.
Московская ночь как поэтическое пространство, где присутствуют вещи, особенно ярко раскрывается в поэме «Путём ночного города». В этом произведении происходит «шествие» («парад») образов:
Это шествие сосен вблизи — в микроскопе вельвет;
Под их музыку, будто в бреду, часть детей убрела,
К поцелую пространств каждым ухом своим прилегла:
Только ножниц смыкающихся, как замедленный, звук,
Только звук размыкающихся удивительных рук.
(«Путём ночного города»)
Парад начинается с появления «сна», но это сон наяву, потому что все герои находятся на грани реального и нереального: могут быть тенями и силуэтами в тусклых фонарях, отблесками в лужах, случайными звуками («шествие сосен» звучит ножницами) и шорохами, превращёнными воображением в сюрреальных существ, что являются из ночи и растворяются в ней. Возможно, поэтому субъект произведения находится везде («Повсюду центр мира — страшный луч», Е. Ш.) и в завершающей строфе теряет «из вида свой вид» — сливается со всем парадом и вместе с ним исчезает в темноте. И просыпается.
При всей сновидческой и созерцательной свободе поэтического пространства Кошелева есть и ряд постоянных образов. Например, часто в стихах появляются ангелы, но еще чаще упоминаются художники и поэты: Каммингс, Дюрер, Грек, Арагон, Виан, Лорка, Рембрант. Чаще всего эти имена указывают на характерную вещественность («рембрантовский мазок», «виановский пиджак») или на творческий метод («в три четверти нарисованный Альбрехтом Дюрером»), а «каммингс» в стихотворении «my blue song» становится объектом, человеком, метонимией творчества и бесплотным духом поэзии, говорящим через героя. Еще одной важной образной константой является лев: «обезглавленный лев», «оркестровый лев», «плакальщик лев», «львы в треуголках диктаторов» и т.д. При всём многообразии трактовок образа льва лучше остановиться на идее Владимира о равенстве ворона самому себе. Лев остаётся львом при всех переменах, на мой взгляд, его неизменность является стражем-оберегом от полного слияния с сюрреальным пространством.
Но самая главная неизменность в непрерывно мерцающей реальности книги — это любовь. В каком бы лабиринте иррациональности мы бы не оказались, чувство все равно узнаётся. В стихотворении «my blue song» шествие по настоящей и ирреальной Москве превращается в странствие по всему миру, похожее на «Пилигримов» Иосифа Бродского. Героиня полна раздумий, а герой идёт рядом с ней и за ней, и в какой-то момент («ул. Обернуться») сквозь наслоения образов проступает инверсия мифа об Орфее и Эвридике:
И его уже тень повисла скрипичным ключом
перед ночью Москвы и после Москвы всего.
Синяя между тем стала синим лучом,
и деревья не скажут про ночь её ничего
(«my blue song»)
Герой, новый Орфей, становится тенью вместо героини, тем самым закольцевав великую историю любви и потери.
Подытожим: в поэтическом мире Владимира Кошелева я нахожусь в постоянных сомнениях, на что опирается автор: на внимательность или выдумку, на сон или реальность. Скрыть чёткие ориентиры помогает коллажность и пространство московской ночи, где может присутствовать всё одновременно. Однако поэт не стремится создать для читателя нестабильный хаотичный мир, а ищет константы, защищающие от абсурдности жизни. И такими точками опоры в обеих реальностях становятся искусство и любовь.
Дата публикации: 02.12.2024
Валерий Горюнов
Поэт, педагог, основатель и соредактор журнала «Всеализм». Родился в 1994 году в Евпатории. Окончил Таганрогский педагогический институт им. А. П. Чехова. Публиковался в журналах интернет-изданиях «Флаги», «Дактиль», «Формаслов», на порталах «полутона», «Солонеба» и др. Лонг-лист Премии Аркадия Драгомощенко (2021). Живёт в Краснодаре.